Литораль (ручная сборка)

Наум набросился на тарелку, как голодный пес, кидал дольки в рот руками, обжигаясь, дуя на них и вытирая пальцы о штаны, и Усач смотрел на него из-за стойки чуть ли не с умилением.

Но стоило опустошить тарелку, как на Наума накатило отчаяние: Дженни нет, идти ему некуда и даже шуток как следует у него нет.

Что он будет говорить со сцены четырнадцатым?

Сложно смеяться, когда на душе раздрай.

Наум попробовал вспомнить все, над чем смеялся недавно: видосы и выступления других комиков, даже дурацкие комедии, но ничего не складывалось в голове.

— П-простите, у вас л-листика не найдется? — спросил Наум Усача, и тот молча вырвал ему лист из блокнотика, в который официанты обычно записывают заказ.

— Ручку дать?

Наум кивнул.

Некоторое время совсем ничего не писалось.

Наум смотрел, как с ботинок стекает снег — грязная лужа на грязном полу.

«Я сижу на стуле, а подо мной лужа…» — записал новоявленный стендапер.

В кафе стали постепенно собираться люди. Дело шло к ночи, а Наум так и не знал, где будет ночевать, — тьма сгущалась над его головой, и он судорожно соображал, реально ли прямо сейчас одолжить у кого-нибудь денег и может ли это помочь, когда ты несовершеннолетний в чужом городе.

Сначала, конечно, был разогрев. Парень, который представился как казах, пытался шутить и веселить публику, задевая то одного, то другого нелепыми комментариями, вставляя мат после каждого слова. Наум от ужаса покрылся испариной.

Он записывал на своем клочке бумаги неуверенные мысли, шутки никак не шутились, он думал о Дженни, о том, что было бы проще, пожалуй, если бы она умерла, чем тот факт, что ее и вовсе не было.

Боль прожгла его снова, и так неожиданно, что он удивился: у него в спине рос как будто штырь, который нужно было достать, чтобы хотя бы вздохнуть полной грудью, дышать было трудно.

В какой-то момент слезы подошли слишком близко, Наум не выдержал и, воспользовавшись паузой на сцене, выскочил в туалет, где его вывернуло всем, что он только что съел и выпил. Опустошенный и мрачный, как туча, Наум вернулся на свое место. Рядом с ним сели какие-то девчонки, в кафе оказалось битком.

Почти всех комиков он прослушал, просто не мог сосредоточиться, а Усач заботливо принес ему еще одно пиво со словами «тебе нужно». Наум благодарно выпил его практически залпом.

— А теперь! — завопил казах, и Наум вздрогнул. — Следующий комик. Встречайте Наума!

Наум неловко встал, чуть не опрокинул пустой стакан, кажется, такие называются пинтой, а потом на ватных ногах побрел к сцене. Он зачем-то нацепил на себя куртку и рюкзак, как будто в нем было что-то важное, хотя кроме икры и геля для душа внутри не было ничего, и встал к микрофону, который оказался для него слишком высоко.

Казах немного поправил стойку, и Наум замер, оказавшись лицом к лицу с ослепляющим лучом софита.

Зал засмеялся сразу же и зааплодировал. Кто-то спросил:

— Заскочил между заказами?

И Наум кивнул, благодарный за то, что его заметили.

В куртке было жарко, по спине тек пот, но он дрожащими руками поднес к глазам бумажку и начал по ней читать, как в школе во время доклада:

— Однажды моя мать шла по улице, и ее спросили, потому что она слишком красивая: «Скажите, вы из компании "Орифлейм"?» А она сказала: «Нет, я из компании алкашей»…

Зал смеялся, правда, смеялся, возможно, просто над ним, он не знал, но почти ничего не видел — свет бил ему в глаза, в спину давило обидой, но он мог поклясться почти наверняка: за все время, пока говорил, он не заикался.

После выступления Усач похлопал Наума по плечу, сквозь куртку он почти не чувствовал этого, но был благодарен. Выпил еще полстакана пива, все еще тряслись поджилки.

Кто-то сказал ему: «Молодец, для первого раза супер!» — и он инстинктивно улыбнулся, хотя мог сейчас только плакать.

Дженни не существовало, и вот он один — в огромном чужом городе зимой, и хотя она (он, они, оно) не просила его приезжать именно к ней, он почему-то не мог ее (его?) простить — и от этого было больно.

Наум что-то пробурчал Усачу о том, что заплатить сейчас не может, и тот добродушно махнул рукой, сказав: «Иди спать, дружок, поздно уже». «Дружок» хотел было ответить, что идти ему совершенно некуда, но не мог больше ни оставаться, ни говорить.

Наум вышел из кафе, не оборачиваясь, как был мокрый и в расстегнутой куртке, и ветер с моря тут же сшиб его с ног, и он наклонился, чтобы поймать равновесие. Понял, что где-то посеял шапку, но возвращаться в кафе не мог — весь день сегодня и без того был сплошным унижением.

— Пусть так, — говорил он себе под нос, все равно его бы никто не услышал, даже если бы захотел. — Пусть так. Зато у меня получилось.

Наум свернул за угол, снег летел ему прямо в лицо, и он зажмурил глаза. Улицы все перепутались, он считал, что идет на вокзал, но не был уверен. Телефон включать по-прежнему не хотелось, нельзя запалиться.

Теперь Наум боялся не только увидеть пропущенные от родителей, но и переписку с Дженни — всю эту гребаную ложь — с самого первого слова и до последнего.