Литовско-Русское государство в XIII—XVI вв.

Подобный проект не мог быть принят поляками, и переговоры оборвались, чтобы возобновиться в 1498 г. опять в связи с военными делами. Весною 1498 г. Подолия и Галицкая земля подверглись страшному опустошению со стороны турок, уведших в плен до 100 000 человек. Осенью они вернулись новым набегом. Ян-Альбрехт заключил союз с Владиславом венгерским и Стефаном волошским, обратился с призывом и к Александру. Тот выразил готовность идти со всеми силами, но паны-де-рада не хотят быть, «зупелне радны и помоцны», пока нет между Литвой и Польшей, «ровных и слушных записов», «без уйму почесности обоих панств»; требовали паны-рада и удовлетворенпя по пограничным спорам на Волыни.

С литовским предложением проекта записи на началах «ровного злученья» явились послы в Краков в феврале 1499 г., и уния была подтверждена в форме подтверждения Городельской унии с более точным определением, что ни великого князя, ни короля нельзя выбирать без участия панов обеих сторон, но стилизация грамоты устраняла инкорпорационные термины и вообще приближала договор к тому проекту союза, который отвергли поляки в 1496 г.

Любавский полагает, что акт унии 1499 г. был принят на вальном сейме всех земель великого княжества Литовского, указывает и срок сейма — июль 1499 г., не подтверждая, однако, этого никакой ссылкой. Это очень сомнительно. Скорее тут дело ближайшей рады Александра, признававшей ранее возможным подтвердить городельский привилей по копии, подтвердившей унию 1499 г., как и ту унию 1501 г., которую позднее, на Люблинском сейме, литвины категорически отвергали как никогда не получившую подтверждения сейма, признавая ее текст только «посольскими артикулами», которые законной силы никогда не имели и на деле не соблюдались.

Чрезвычайно характерна указанная связь всех возобновлений переговоров об унии, о новой более точной и прочной ее формулировке, с моментами усиления то для Литвы, то для Польши внешней опасности. Она вызывалась сознанием, что ни у того, ни у другого государства нехватает собственных сил для самозащиты от соседей. Но не один внутренний антагонизм политических сил в польско-литовском целом объясняет трудность разрешения задачи. Ведь идеальным решением было бы полное слияние всех составных частей этого целого в одно государство с одним сильным правительством. Но для этого нехватало единства общих потребностей даже в области внешних отношений. У каждого из двух государств были свои враги, свои внешние задачи, во многом чуждые контрагенту униатской связи, и каждое из них стремилось обеспечить себе поддержку сил соседа, сберегая в то же время свои силы для самого себя.

Для образования единого Польско-Литовского государства не было не только прочной внутренней основы (в единстве национальном, социальном, культурном, бытовом), но и достаточно крепких и устойчивых внешних политических условий. Это особенно ярко выступает, если вспомнить, что даже внутри каждой из половин польско-литовского целого мы наблюдаем значительную двойственность тенденций и интересов: в Польше между великопольской и малопольской политикой, в литовско-русском мире — между южнорусскими областями и виленским центром.

Эти общие условия, объясняющие слабость унии, сказались очень наглядно в событиях начала XVI в. «Вечный союз, подтвержденный в 1499 г., в сущности мало гарантировал и Польше и Литве взаимную поддержку»^{118}. Возобновление московско-литовской войны в 1500 г. обнаружило ненадежность расчетов на польскую помощь в тяжелую для литовской Руси годину военных неудач с такою силою, что толкнуло на этот раз виленское правительство к попытке создать более тесное единение с Польшей.

Известно, что мир между Александром литовским и Иваном III, хотя и скрепленный брачными узами, оказался непрочным. Вследствие брака Александра с Еленой лишь усложнились взаимные отношения Москвы и Вильно, с одной стороны, вопросами вероисповедного характера, с другой — попытками Ивана III подчинить зятя своему влиянию в делах общей политики. Иван требовал, чтобы придворная жизнь Елены была обставлена, как подобает православной княгине. Александр, согласившись на сохранение женой ее вероисповедания, подчеркивал приватный характер этого обстоятельства.