Лица

Легкое опьянение затуманило его лицо: зрачки увеличились, как у сонно моргающих на свету детей, когда их разбудят от очередного ночного кошмара.

— Иногда, — медленно произнесла она, — сделав что-то другому человеку, ты уже никогда не будешь прежним. И делаешь это ради собственного спасения. И то, что когда-то казалось тебе самым важным, больше не имеет для тебя никакого значения.

— Верно, — согласился он, отпив последний глоток. — Но это едва ли относится к тебе. Больших грехов за тобой никогда не водилось.

На мгновение ее разозлила невинность его представлений о ней, хотя ей желалось, чтобы именно так думали о ней окружающие. Даже если бы она проявила свое равнодушие и эгоизм и рассказала ему, что происходило за пыточной решеткой в ванной комнате, эта действительность не стала бы для него реальной, какой была для нее целую вечность.

Кто-то бросил монетку в музыкальный автомат, и женский голос гнусаво затянул:

Он пришел летом,
Солнце сияло.
Он дал мне клятву
И очаровал…[10]

Остальная часть песни утонула в шуме играющих в бильярд каменщиков, но простая чувственная мелодия пробудила воспоминание. Это была одна из пластинок, которую постоянно ставили Могенс и Гитте. Та самая, которую она остановила, когда к ней в гости пришла Надя.

— Как Могенс переживает уход Гитте? — поинтересовалась она.

— Немного грустит. Думаю, сглупил и увлекся ею. Несложно вскружить голову такому парню. Еще и все эти ее дурацкие проповеди о любви к ближнему. Он купился на всё это, хотя на деле она сама не способна полюбить и кошку.

Он неловко положил руку на ее кисть, и теплота, исходящая от него, пробежала по всему телу.

— Я люблю тебя, — прямо сказал он. — Ты сможешь простить мне, что я бросил тебя?

— Я тоже тебя бросила, — ответила она. — Меня не интересовало ничего, кроме моих дурацких книг.

— Совсем не дурацких, — тепло ответил он. — В учебнике Ханне я увидел твою сказку, а еще одно стихотворение.

— У меня никогда не получалось писать достаточно хорошо. Я могу писать только для детей.

— Может, это требует большего мастерства, чем книги для взрослых.

Она уставилась на его лицо с вертикальными бороздками на щеках и обвисшей тонкой кожей. Его опечаленные губы коснулись ее, словно кончик пальца дотронулся до сердца.

Любовь распростерлась между ними — такая уязвимая, словно натянутый кусок марли. Она прекрасно понимала: долго это не продлится. Ненависть, обиды, равнодушие и эгоизм вернутся, как старые верные приятели, и им никак не докажешь, что здесь их никто не ждал. Как только ее снова поглотит писательство, им завладеет демон зависти, и он снова почувствует себя исключенным из ее маленького мирка, словно начерченного мелом, которым она однажды обвела свои ноги на школьном дворе: наступишь на линию — и выбываешь из игры. И если бы она сейчас отреклась от этого и начала любить его, то его месть ударила бы по ее незащищенному сердцу. И всё равно — под ласковым взглядом его темных глаз ее пронизало знакомое ощущение счастья.

— Пойдем домой, — предложила она. — Не хочется заставлять их долго ждать ужина.

— Да, — согласился он и позвал официантку, и пока платил, до нее из батареи донесся далекий злорадный смех. Может, ей померещилось, ведь она выздоровела.

Был холодный вечер, дул ветер, по пути домой Герт обнимал ее за плечи.

— Между прочим, у Ханне появился молодой человек, он уже в гимназии, — сообщил он. — Я видел его несколько раз: очень милый парень.

Ей показалось, что он произнес это с напыщенным равнодушием, и услышала равнодушный голос Ханне, такой же, как из громкоговорителя в подушке.

— Давно пора, — ответила она, — теперь ей можно жить своей собственной жизнью.

Она лежала, прижавшись лицом к его угловатому плечу: от него резко пахло свежескошенной травой. Он нежно обвел пальцем купидонов лук ее губ.

— Давай начнем всё сначала, — предложил он. — Давай забудем всё плохое, что было между нами.

Они провели уютный вечер с детьми: их лица висели на своих местах, как картины на стенах. На щеке Сёрена до сих пор виднелся след после взрыва на уроке физики. Шрам останется навсегда: память о склянке с серной кислотой ей придется хранить вместе с голосами и лицами из ванной комнаты.

— Я пережила кризис, — призналась она. — Я осознала, что нельзя отворачиваться от страданий людей в мире.

— Ох, и тебе Гитте умудрилась вбить это в голову, — улыбаясь, ответил он. — Но знаешь что? Больше геройства в том, чтобы печься о мозолях соседа, чем о населении Конго. Я имею в виду Альберта Швейцера. Уверен, что на улицах Страсбурга было немало страждущих, но он не получил бы всемирную известность, помогая им.

— А как же война во Вьетнаме, — неуверенно произнесла она, — и пострадавшие от бомб дети?

— Займись для начала собственными детьми, — серьезно ответил он. — Я тебя совершенно не корю, но в последнее время ты забросила их.

— Мне очень хочется написать книгу для взрослых, — серьезно ответила она.

— Напиши. Уверен, у тебя получится.