Лица

— Я — остаток твоей болезни, — объяснила она, — и не уверена, что ты когда-нибудь снова меня услышишь. Тебе отлично известно: ты здорова. Скоро тебе предстоит вернуться домой и печь белый хлеб. Герт и Ханне поженились и любят, когда им подают кофе в постель.

— Но я хочу снова писать книги, — кротко ответила она, — под новым псевдонимом. Доктор Йёргенсен сказал, что мне необязательно заниматься домашними делами.

Но ответа не последовало, и она лихорадочно принялась разыскивать репродуктор под наволочкой подушки: кто-то его убрал.

К ее кровати приближалась процессия дежурного обхода. Молодой врач с важным лицом остановился перед ней, листая журнал записей отделения. Рядом с ним стояла старшая медсестра фрекен Брандт, она уже не притворялась кем-то другим. Где-то в отделении жестяной голос новой пациентки раскатывался, запертый между стенами, — ему недолго осталось выдерживать напор.

— Как ваши дела? — спросил врач, даже не глянув на нее. — Галлюцинации еще бывают?

— Да, — призналась она и справедливости ради добавила: — Но уже не так часто, как раньше.

Его лицо выглядело так, словно позади у него долгая гармоничная беременность. Она с облегчением заметила, что ей не придется брать его на себя.

— Вижу, вы снова пишете, — любезно заметил он. — Думаю, скоро вернетесь домой. В любом случае, можете перейти в открытое отделение.

— Нет, — в ужасе ответила она, — я не хочу.

Там женщина, которая прекрасно знает, что Лизе крала фразы.

— Нет? — удивился врач. — Вам там будет лучше: сможете общаться с другими пациентами. Здесь только тяжелобольные. Я поговорю с главным врачом.

И он подошел к соседней кровати: женщина с приподнятой над подушкой головой смотрела на него без малейшего интереса.

— Ну что ж, — обернулся врач к фрекен Брандт, — никаких изменений. Но мы с часу на час ожидаем ответа из Санкт-Ханса насчет ее перевода.

Он говорил о женщине, словно ее тут и не было — так жильцы с цокольного этажа в открытую обсуждали, когда же мать наконец-то сделает им одолжение и умрет, чтобы они получили выплату по страховке.

Она снова принялась писать, прикрывая бумагу рукой: ее пугало, что ужасная художница обо всем узнает. Мерно слонявшиеся пациенты разделялись точно птичий клин, разрезанный самолетом надвое. Казалось, их лица вот-вот сползут: пациенты в испуге ощупывали их, чтобы таящаяся под кожей неизвестность не обернулась скрытой от всех, тайной болезнью. Она записала:

«Никакого пути к любви не существует. Она лежит поперек пути и разрушает его, исчезнув».

Эти фразы не принадлежали Лизе. Она взяла их у Колетт, о которой много лет не вспоминала. Стихотворение Йейтса всплыло на поверхность ее сознания, точно рыба в спокойном лесном озере. Пока она записывала, сердце шевельнулось — так было, когда эти строки принесли ей успокоение после развода с Асгером.

Down by the salley gardens my love and I did meet;
She passed the salley gardens on little snow-white feet.
She bid me take love easy, as the leaves grow on the tree;
But I, being young and foolish, with her would not agree.
In a field by the river my love and I did stand,
And on my leaning shoulder she laid her snow-white hand.
She bid me take life easy, as the grass grows on the weirs;
But I was young and foolish, and now am full of tears[9]

.

Она не отрывала от слов взгляда, как будто перед ней было тайное сообщение на стенках сердца. Долгое время она дни напролет просиживала в Королевской библиотеке: дома ей не давали покоя. Она пыталась перевести это стихотворение, но быстро поняла: даже если потратит на него полжизни, перевод всё равно не получится достаточно хорошим.

К ней подошла фрекен Брандт.

— Вам звонит муж, — сообщила она. — Пациентам не положено пользоваться телефоном, но он настаивает, что это очень важно.

Она последовала за медсестрой, хлопая растоптанными тапками, и сладкая горечь стихов по-прежнему переполняла ее как густое терпкое вино.

— Здравствуй, Лизе, — сказал Герт, — послушай меня. Я поговорил с доктором Йёргенсеном, и он считает, что ты можешь вернуться домой.

И тихо и смущенно добавил:

— Мне тебя так не хватает, нам всем тебя не хватает.

— И Гитте тоже? — уточнила она.

— Я вышвырнул ее, — ответил он. — Она давала Могенсу ЛСД, и он перебил все окна в своей комнате. Мне кажется, с нас довольно.

— Но она будет мстить, — ошеломленная, ответила Лизе. — Она может позвонить в полицию и обо всем рассказать. Об этом ты подумал?

Она представила себе хитрое лицо Щелкунчика, и любовь вместе со страхами пробилась через плотную гущу лиц: над ними завис карлик из ее детства, он уносился в бесконечный простор неба, становясь всё меньше.