Лица и сюжеты русской мысли

В Италии существовать подобным образом невозможно. Бежать можно из Флоренции в Лукку, Пизу или Сиену, которые рядом (и там, в этих городах, то же самое в принципе). А на Руси человек живет «на фронтире», на границе с Иным. Поэтому русский человек изначально наделен сущностным простором внутри, инаковостъю по отношению к социальности как таковой. Выход за рамки социального, преодоление общества с его узостями ему доступны по характеру его менталитета, в формирование которого внесли свой вклад такие фигуры, как юродивый, странник, скиталец, инок (по-иному, иначе живущий человек, близкий к инобытию, которое для земли видится в Небе), отверженный, пустынник-монах, удалой казак и т. п.

Базовые категории органического миропонимания. В западноевропейских языках слова «природа» и «народ», в отличие от русского, разных корней (это идет от латыни, из которой они заимствованы: nature, people etc.) и лингвистически между ними нет непосредственной корневой связи, которая есть в русском языке. Природа есть все то, что всегда при родах, при рождении самой себя из себя же. Природа – то, что способно к органическому самобытному самосозиданию. Народ – то живое, что народилось в родах, в самоначальном творчестве природы.

Родственная связь природы и народа требует для своего окончательного завершения присутствия трансцендентного Бога, без которого и природа, и народ оказываются неполноценными в своем бытии. Но порядок божественный – это сверхпорядок всей иерархии порядков. Итак, вот костяк органического миропонимания: Бог – природа – народ. То, что связывает их всех воедино, есть личность.

Читая Франка. Гачевский неологизм «бессознанка», когда я впервые услышал от него это слово, мне не понравился: я почувствовал в нем интеллигентскую игру словами, которой в серенькие годы брежневской эпохи тешилась окололитературная среда. Но к новому слову привыкаешь, тем более что у Гачева оно не было только словом, а было заданием для себя сменить привычный образ напряженной и суетной городской жизни на более расслабленный и сосредоточенный деревенский. Франк говорит о «замене сознательного… творчества чисто растительным душевным творчеством в нас»[517]. Читая его, я и вспомнил о гачевской «бессознанке», этой новоселковской версии продуктивной dolcefar niente.

Эйнштейн, говорит Франк, «может быть, гений в своей области, но совершенный идиот в политике»[518]. Не то ли же самое следует сказать и о другом знаменитом физике – А. Д. Сахарове? В начале 90-х гг., когда чистились частные библиотеки, вместе с парадными изданиями Л. Брежнева в мусоропровод полетели и спецхрановские «сахарные» брошюры о будущем человечества, мирном сосуществовании и прогрессе.

Невольно отмечаю сходство и различия Франка и Марселя. Франк говорит об «объективном бытии», о том, что оно познается в нашей душевной жизни[519]. Язык Марселя, говорящего о познавательных возможностях внутренней жизни, другой и, на мой взгляд, более точный: мы познаем реальность, а не объективное бытие, которое есть лишь аспект реальности, ее объективированный «срез». Франк в поздних работах движется к экзистенциальной мысли в своей философии всеединства. Марсель же изначально – экзистенциальный мыслитель.

«Конкретно для человека существует только то, что ему нужно, важно, или чего ему хочется»[520]. Георгий Гачев, как ребенок, с восторгом варьировал эту мысль, впадая при этом в какой-то своего рода «солипсический транс».

Что удивительно у Франка? Его амплуа – научно-философский трактат, будь-то «Предмет знания» или «Душа человека». Но его не скучно читать! Трактат как жанр предназначен совсем не для экзистенциального философствования: он систематичен, в нем есть что-то от логически выстроенного картографирования поставленного вопроса. При всей ученой окраске речи мысль Франка и в трактате остается живой! Почему? Я думаю, отчасти потому, что его мысль содержательно верна (идея живого знания, познания как особого самовыявления реальности, причем познающий находится в самой ее сердцевине и т. п.). И еще потому, что Франк удивительно честный, прямой и в то же время тонкий мыслитель с большим вкусом. Правда, самые его «пронзительные» работы – не ранние и зрелые трактаты, а поздние подведения итогов трагического опыта 30—40-х гг. Они – более экзистенциальны по манере речи, будучи таковыми уже по своему происхождению.

Франк, философ-интуитивист всеединства, говорит о «внутренней самоосвещенности абсолютной жизни»[521]. В нем чувствуется неоплатоник, испытавший воздействие Бергсона, Джемса, быть может, даже Гуссерля. Но ближе всех ему, пожалуй, Гёте.

Употребляя слово «прочувствованное», мы выражаем единство знания и жизни. «Сама жизнь есть знание», – говорит Франк. Это отвечает философии Плотина, у которого «знание» определяется как «София» (мудрость)[522].