Лица в воде

В некоторые дни для нас устраивали конфетную потасовку – особое развлечение как для работниц лечебницы, которые часто говорили, что «сами чокнулись уже, проводя столько времени на дежурстве», так и для пациенток. Медсестры, заскучавшие оттого, что давненько не было драк, приносили пакет леденцов, продававшихся в жестяных банках, которые каждые две недели приобретали на деньги из средств, выделявшихся на социальное обеспечение пациентов. Леденцы в бумажных обертках высыпали по центру комнаты, и получал их тот, кто добирался до них первым; народ начинал волноваться, завязывались драки, на пациенток надевали смирительные рубашки, раздавались звуки свистка; и общее напряжение, которое периодически нарастало до критической величины как среди больных, так и среди медсестер, которые давным-давно вынуждены были подавить в себе всякое желание «заботиться» об обитателях лечебницы и превратились в переутомленных и опустившихся надзирателей, зачастую получавших от происходящего садистское удовольствие, шло на спад. На некоторое время.

После схватки, когда со всеми перебранками было покончено, воцарялась необыкновенная тишина, по комнате разливалась полудрема, иногда был слышен смех, и те, кто преуспел, крепко охраняли свою сладкую, липкую добычу. Вкус у ирисок всегда был один и тот же – пережженного сиропа, отдававшего тиной, от которого тошнило и в то же время становилось уютно на сердце. Хотя мне невероятно хотелось поучаствовать, я никогда не присоединялась к битве и наблюдала за ней со стороны; меня переполняло отвращение от осознания того, что сотрудники больницы напрочь позабыли, что их подопечные были людьми, и обращались с ними как с животными в зоопарке.

Моя собственная любовь к ирискам обострялась ночью: когда нас разводили по палатам перед отбоем, я внезапно ощущала такой сильный голод, что научилась незаметно забегать в открытую кладовую за едой; иногда у меня получалось схватить горсть конфет из только что открытой банки. Но так бывало редко. Чаще же случалось так, что я хватала кусок хлеба, выуживала мед из большой жестянки, размазывала его пальцами по ломтю вместе с муравьями и чем бы то ни было еще, запихивала то, что получилось, в потное, волосатое пространство под мышкой, и уже в тишине своей комнаты все съедала: и соль, и сахар, и крупинки песка.

На окнах моей комнаты не было ставень. Я могла видеть ночное небо и огражденный дворик с лужами перед кирпичным зданием, из которого доносился звук двигателя и волн, набегающих на пляж, как будто бы работал частный паром, перевозивший тела с берега на берег. Однако однажды вечером мое житье в отдельной палате (но не мои тайные пиршества) было резко прервано: я лежала в постели, я услышала за дверью зловещее перешептывание. В тот день мне было особенно трудно выполнять приказы медсестер, я «дерзила» и кричала от безысходности; и теперь меня переполняли недобрые предчувствия; я задавалась вопросом, каким будет мое наказание. Шепот продолжался.

«Завтра отведем ее на шоковую терапию, – говорил один из голосов. – Самую сильную из тех, что ей делали. Сбежать она не может. Вы же хорошо заперли дверь?»

«Да, – ответил второй. – Ее уже записали на электрошок. Должен привести ее в чувства, а то совсем стала забываться. Нужно хорошенько ее проучить. Завтрак завтра не давать».

«Завтрак не давать, – повторил другой голос. – Записана на электрошок».

Мое сердце колотилось так быстро, что мне было трудно дышать; меня охватило сильнейшее чувство паники и, разрушая и уродуя единственный оставшийся для меня клочок неба, я разбила окно кулаком, чтобы выбраться наружу или раздобыть себе что-то, чем могла уничтожить себя, лишь бы не допустить наступления завтрашнего дня и невыносимой электрошоковой терапии.

Давно прошли те старые времена в Клифхейвене, когда я была «храброй» и старалась соблюдать спокойствие, становясь в очередь на процедуру и наблюдая за пациентками, лежащими без сознания на койках, которых вывозили из процедурного кабинета. С того самого утра в отделении номер четыреста пятьдесят один, когда мне назначили сразу две процедуры, одну за другой, я жила в страхе, что однажды утром дверь отворится и медсестра встретит меня словами: «Сегодня утром вы без завтрака. Не переодевайте ночную рубашку и халат. Вас записали на процедуру». Страх жил во мне, даже несмотря на то, что больше мне ничего не назначали и, как я выяснила, перевели меня в Батистовый Дом, потому что «ничего не могли со мной поделать».

На шум бьющегося стекла прибежала медсестра; меня переселили в комнату напротив, темную и со ставнями на окнах; дрожа, я залезла между холодными жесткими простынями на кровать, которая не согревалась из-за подложенного куска непромокаемой прорезиненной ткани и была неудобной из-за торчащих из матраса соломин. Мне дали паральдегид, и я уснула.

На следующее утро страх вернулся, однако мне сообщили, что я ошиблась и никакого «лечения» не планировалось.