Лица в воде

Единственной выжившей в пожаре, случившемся в старом отделении, была Большая Бетти; поговаривали, что она сама его и начала, возможно даже, намеренно – окурком. Обвинения отскакивали от ее куда-то далеко убранной совести, подобно сигналу радара, отраженному от поверхности Луны. Большая Бетти была величественной и бескомпромиссной. Она была выше шести футов ростом, повсюду носила с собой две сумки со своими богатствами, среди которых можно было найти старые журналы и две или три пары изношенных домашних туфель. Она отказалась работать в Кирпичном Доме, и ее отказ был принят. Она предпочитала оставаться в «чистом» общем зале, где лежала на своем диване, подражая мадам Рекамье, при этом ее большие ступни, напоминавшие ласты аквалангиста, торчали в воздухе. Ее голос, не желая уступать в величии росту, больше походил на рык.

«Истина!» – могла она внезапно вострубить, так что я подпрыгивала от испуга.

«Такая молоденькая, как ты, молодая же еще… Я могу понять, когда такие, как я, но такие, как ты… – на мгновение она впадала в задумчивость, потирая свой большой багровый нос. Снова рычала: – Что ты тут забыла?» Как будто бы обвиненная в тяжком преступлении, я пыталась найти оправдание и предложить его прокурору Большой Бетти; тем временем, позабыв о собственном вопросе, она рокотала: «Истина, иди и помоги вон той горемыке!»

И я шла и помогала «горемыке» – это была Минни Клив, которая постоянно теряла свой носовой платок среди вещей, которые держала в маленькой матерчатой сумке, и, если не могла найти его, паниковала, скулила, стонала, выворачивала содержимое сумки на пол, а затем вставала на колени и начинала молиться. В этот носовой платок она перенесла смысл своей жизни; точно ребенок, который провел на пляже полный событиями день, теперь бережно несла она домой свои сокровища: несколько ракушек, ярких камней, воспоминания пережитого дня, заботливо укутав их в тряпицу.

Что бы Минни ни прятала в своем платке, оно не было для нее утешением. Почти все время она была в депрессии. Иногда ей делали ЭШТ, она возвращалась бледная и потерянная, требовала назад свою сумку и зубы, не будучи в состоянии вспомнить, где их спрятала. Большая Бетти помнила. Большая Бетти знала. Большая Бетти все видела. Она взирала на Минни с презрительным состраданием непобедимого героя, которое тот дарует поверженному.

Я боялась Большой Бетти.

«Истина, – гремела она, – когда ты отсюда выберешься? Отвечай!»

Я бормотала что-то испуганным голосом, и тогда Эдит, невестка миссис Эверетт, хрупкая и робкая, всегда говорившая о себе в третьем лице, подходила ко мне, брала меня за руку и, пытаясь принять грозный вид, который в ее исполнении выходил комичным, обращалась к Большой Бетти тоненьким голоском: «Не смей ее пугать. Тише, тише, Эдит позаботится о тебе, Истина. Ну-ну, не бойся. Ты же знаешь Эдит, сестру мужа миссис Эверетт, которая утопила свою маленькую дочку, ох уж и впрямь она утопила свою маленькую дочурку».

«Ой, да замолчи ты, Эдит Эверетт, – вдруг вмешивалась Кэрол. – Давайте слушать радио, хочу “Провожая мою милую домой”!»

Контроль над радио принадлежал Кэрол. Она жила в больнице с двенадцати лет, сейчас это была взрослая девушка двадцати одного года, с телом десятилетнего ребенка и бледным повзрослевшим лицом с темными кругами под глазами. Она непрестанно разговаривала о том, чтобы «выбраться из этой дыры» и выйти замуж, и обменивалась через окно любовными записками со светловолосым посвиненком. Она усерднее остальных убиралась в Кирпичном Доме и, как маленькая собачка, бегала за старшей медсестрой Бридж по пятам, предлагая свою помощь и услуги посыльного, вызываясь носить записки и посылки, а особенно пустые магазинные корзины.

В рамках социального обеспечения на карманные расходы пациентам выдавали по четыре шиллинга в неделю. Для тех, чье состояние не позволяло самостоятельно тратить деньги, пироги и сладости покупала старшая медсестра Бридж, которая также контролировала, чтобы всем честно доставалась их доля, никаких унизительных конфетных потасовок, как в Батистовом Доме, не существовало. Все, кто был в состоянии самостоятельно совершать путешествия к магазинчику, ждали пятницы с нарастающим воодушевлением. Четыре шиллинга! Что же купить? Посетители приходили не ко многим и нечасто, ко мне же и совсем редко, поэтому часть моих денег я тратила на еду. Мы могли купить зубную пасту, мыло, если надоело больничное, конфеты, печенье и косметику, губную помаду и пудру, безделушки вроде бумажных цветов, которые распускаются в воде, украшения на шею, колечки…

В пятницу, в два часа дня, старшая медсестра Бридж появлялась в дверях общего зала с пустой корзиной для белья, и Кэрол мчалась ей на помощь.

«Ну что же! – восклицала радостно старшая медсестра. – В магазин, дамы!»