Лицей 2017. Первый выпуск

Как же так, как же так, мыслит Лёничка. Я вот всех их знаю-люблю, боюсь за них — и за рану-мать, и за отца-Чёлку, — а в счастье своем никогда не признаюсь. Недайбог узнают, недайбог узнают. Во дворе засмеют, рану-мать, отца-Чёлку засмеют. Стал Лёничка сны видеть, что узнали все. Рана-мать почернела, забилась, закричала, гнев — в гной, крик — в кровь, лежит и стонет, бежит и стонет. Отец-Чёлка испугался, задумался, головой покачал: нехорошо, мол, — давай по энциклопедиям шарить, отчего, мол, эта напасть бывает и как она, напасть, лечится? Тетка-Тамара завыла, сорвалась, по двору пошла, по городу пошла, плачет и рассказывает. Двор уродится, кривится, хохочет, плюется, ругательствами на Лёничку испражняется — парня, сердцем голого, на рану-мать, на отца-Чёлку. Просыпается в слезах Лёничка, недайбог узнают, недайбог узнают.

Слава — что? Слава — человек вольный, взрослый, двадцать-два от-роду, родители за тридевять-земель. Комнату нанимает с кроватью и полками. Сам давно все узнавший, не боится, что другие узнают. Молва пойдет? Ну и пёс с ней! Но раз Лёничка просит, значит, так тому и быть, хорониться будем. Не понимает Слава, к чему мучиться. Человек — вот, чувство — вот, счастье — вот. Лёничка на Славу смотрит-смотрит, и сам не верит: хорошо-то как, а недайбог про хорошо это кто дознается.

Рана-мать сыновье хорошо почуяла — чуть-чуть обрадовалась-затянулась: девушку нашел? Домой приводи. Лёничка молчит-мычит. Какие девушки? Учиться надо. Рана-мать хоть и рубцами глаз не видела, а болью — животом — вдруг понимать начала: «Не-то-что-то». Не-то-что-то, чего за радость сына пряталось, проявилося. Рана-мать — рана открытая. Защиты, прикрытия требует. И заладила мать Лёничкина всем рассказывать, что нашел он девушку хорошую-пригожую-работящую-премудрую, что очи у нее лучистые, волос как в крепость длинный-крепкий, а стан прямой и гибкий. А если не нашел — так найдёт обязательно, с дню-надень. Время идет, Лёничка девушку не приводит. Рана-мать от того еще въедливей, еще гнойней стала: Лёничке за каждую провинность выговаривает, работой порожней нагружает. Но лжи его крупной или мелкобисерной будто совсем не видит.

Отец-Чёлка висит, а жене в кроссворд удивляется: чего сына рушить, будто по клеткам-буквам раскладывать? Ум-пришей, от парня-отстань, совсем сбрендила? — тетка-Тамара между водками ране-матери молвит. Лёничка между раем и адом живет, между счастьем и страхом живет, между Славой и родителями, между правдой и ложью. А правда — вот: человек — вот, чувство — вот, счастье — вот. А ложь оттого, что о правде той никому знать не велено.

Слава глядел-слушал и молвит однажды Лёничке: давай-уедем-куда-глаза-глядят и куда-электричка-идет. А то сколько тебе еще так маяться? Я человек свободный и тебя освободить желаю. Думал-думал Лёничка, по ночам в постели катался, мысли катал. Как уехать-куда-глаза-глядят и куда-электричка-идет? Что сказать ране-матери и отцу-Чёлке? Ложь Лёничкина рядом в кровати сидела, косы чесала длинные, нежно на него глядела, себе живот круглый-плодовитый гладила. К утру понесла она от Лёнички ложиньку-такую: что поедет он якобы в Серпухов на завод на три-дня-практики. Слава на младенца лживого посмотрел и дальше правду додумал, что поедет он в соседнем вагоне и что в Серпухове они не выйдут, а дальше на перекладных в Симферополь покатятся. А Лёничка потом ложь-смс отправит, что устал он учиться-да-с-родителями-ютиться, уезжает в открытую жизнь себя-на-поиски.

Сговорились-условились. Стали ждать дня назначенного. Слава и Лёничка, Лёничка и Слава. Лёничка и правда себе практику в институте сговорил, ране-матери, отцу-Чёлке сказывал. Сам спокойный — его ложь прикрывает, большая-белая-плодовитая. Но рана-мать все равно почуяла, как перед дождем, заныла. Что-будет, что-будет, сама-не-ведает, но извелася вся. Места не найдет на себе живого, болит и ноет. Лжи не видит, ложь-большая-белая-необъятная, вблизи неразличимая, но рана-мать Лёничкин исход чувствует.

А Лёничка спокойный стал, не шебутной-не радостный. Сговорился с практикой, документы взял нужные. Даже со Славой неделю до побега не виделись-мучались. Вещи собрал заранее. А рана-мать-болит-чует. А Славе что — только подпоясаться: рюкзак за спину-надеть, гитару на плечо-повесить, домовой хозяйке в телефон улыбнуться.

И вот пришел день, пришел солнечный, день пришел за-нас-небо. Попрощался Лёничка с отцом-Чёлкой, попрощался с раной-матерью. Думает, нельзя уйти, с теткой-Томой-цветком не попрощавшись. Крикнул в окно ее Лёничка, из клумбы вызвал. А тетка со-вчера-горяча пришла, Лёничку не видит (он теперь для нее нелегкий стал, узнавший) и давай деньги на опохмел клянчить. Завелась тут мать Лёничкина, гноем фыркает, кровью кричит: «Обнаглела, пьянь!» Слава той порой Лёничку на вокзале дожидается. А рана-мать тетку-Тому-цветок ором рубит, словом косит. Никогда еще так сурово не косила. Тетка-Тома душа хоть пьяная, но голая. Всё давно узнавшая, но хрустальная, что графин ее пропитый. Упала, разбилась в падучую.