Лицей 2017. Первый выпуск

Тетка Тамара, когда еще корни свои не водкой питала, Лёничке уши колола историйками. Говорила: отца его в молодости Чёлкой звали, был он на дворе парень модно стриженный, перспективный. Любился он с одной ласковой, улыбчивой — она с ним. Такая бы не в рану открылась. Такая бы в радость открылась. Но вышла она не за Чёлку замуж, Чёлка повесился. Вытаскивали — недовытащили. Не жил он, полутрупом вис, кроссворды разгадывал. Вися женился, вися работал, вися сына родил. Лёничка по чуду уродился весь в ту самую, шебутной и радостный, будто не рана-мать, а радость-мать ему.

Рана-мать, рана открытая, много чего понимала, оттого замечала в лице сына черты той самой и особенно в такие минуты ныла и гноилась. Лёничка обоим своим родителям радовался — не расстроить бы. Мать ему — «никаких филологов», — и он пошел в инженеры какие-то. Запивал математику горькую, физику кислую хорошими книжками и радовался. Рана-мать все равно болит. Что за сын-скоморох? Не любила она Лёничкину радость, понимала, что та — защита его и прикрытие.

А скрывал он то, что несчастен был. С хор несчастен, с дом несчастен. Отчего несчастен — сам не знал. Жил-маялся. Радостью-прятался. Будто понарошку жил, вполсилы. Будто на языке-уме вертелось, а вспомнить не моглось никак. Будто ныло-болело-скреблось-почесывалось, как в сундук запертое. Как в живот прятанное. Пока жизнь-живот не вспорешь — не узнаешь. Чуял Лёничка, что придет к нему кто-то с добрым ножиком или ключом каким, вспорет-откроет, и поймется все, и он осчастливится. Ждал он, что придет к нему кто-то с ножницами или ключом каким, вспорет-откроет, и поймется всё, осчастливится Лёничка, парень шебутной, парень радостный.

Но пришла однажды беда в семью к Лёничке: сорвал ветер тетку Лёничкину с вазы-дома, с клумбы-двора и унес с собой по Москве крутить, а может, куда и дальше. День носит, полтора носит, где носит — никто не ведает. Рана-мать ноет: пускай пропадает, ведь сам притащится, проклятье разэтакое, семейное. Чёлка-отец висит, не колышется. Рану-мать слушает, она ему во всем истина. Даром что Тамара Чёлке сестра родная, кровь такая же, лицо то же.

Побежал за ветром Лёничка, с ветки на ветку как птица запрыгал. Людей-цветов-сорванных-завядших на улицах распрашивать. Не звонить же им, у таких телефонов нет. Зеленая ветвь, красная ветвь, коричневая, ветвь оранжевая. Где только не побывал наш Лёничка. Кто тетку на «Маяковке» видал, кто в Свиблово, кто на «Юго-Западной», кто на Курском, месте Веничкином. Многих людей-цветов-сорванных повидал Лёничка, поспрашивал. Нету Тамары нигде, нету, будто под землю она провалилася или в Екатеринбург, к мужу бывшему подалась.

Муж тот был теперь человек не средний, с делом собственным, домом собственным, женой-красавицей, с детьми тремя. Был он раньше с Тамарой, с концертами длинноволосыми, с троганиями-на-лекциях, со страной, на электричках заезженной, с беляшами из ларьков мутно-стеклянных, с углами съемными, но счастливыми. Тамара мужу в институте пела, в аспирантуре пела, космы его тогдашние длинные гребнем расчесывала. Муж тот был человек неглупый, рассудительный, рассмотрел в очах Тамариных нищету свою жалкую, увидал он там в будущем непристроенность, неприкаянность, безместовость, для себя — гибель верную. И был тот муж человек ясность любящий, правдивый, все он Томочке развернул, разложил по полочкам — и про нищесть свою с ней, неприкаянность.

И остриг он волосы, на развод ушел, а Тамаре на аборт велел идти. Как просил ее, так и сделала. Развелась она, дитя вырезала, гнить с тех пор она принялась и питать себя своей горечью, на спирту настоянной. К брату ближе, ему ненужная, неприкаянная, в Москву переехала, по соседству корни пустила, но на третий год каждый непременно к мужу бывшему на перекладных или пешей отправлялася, будто на богомолье. Муж тот был человек занятой, человек без времени, Лёничке ответил, Лёничке кинул, что Тамары у него не найдется, а если бы и нашлась, то давно бы уж арестованная. Отчитал он Лёничку, что следить за-такой-сякой-пьянью надобно, от людей приличных, достойных, с делом собственным, с женой-красавицей, с детьми тремя вязать-держать поодаль.

И отчаялся Лёничка, где еще тетку найти, где ее достать такую, ветром сорванную. Ведомо где — милиции-больниции, ох, исходишь всё, навидаешься. Идет Леничка по улице, спотыкается, без какой-либо надежды, радость свою обронивший. И вдруг полилась в его уши песня, песня счастливая, обреченная, как последняя. Будто сердце кто у себя искал, не-слыхал его, не-чуял, на себе сам крест-поставил, и вот, грудь вспорол, сердце увидал, осчастливился. Умирает и сердце миру кажет, сам-поет-улыбается. Пошел Лёничка за песней, потянул за ниточку.