Лицей 2019. Третий выпуск

— Ещё бы не красивая. Её Гутенберг сделал. — Пустопорожнев опять взялся расхаживать, ни на что особо не глядя. — Теперь вы понимаете? Мне её тот прохиндэй из Румянцевки продал — пришлось жене в машине отказать. Я же не знал, что она из спецхрана! Я сегодня справки наводил: всё так, правда, украли. Но я же не знал! Одно дело у Ересева «Арифметику» Магницкого умыкнуть, — а другое из спецхрана! — Как бы сказав самое страшное, Пустопорожнев лихорадочно договаривал: — Да, да, я воровал книги у своих коллег — и что? Тьфу они, а не коллеги! К тому же я не считаю, что воровать — это плохо. Я считаю, что воровать — это нормально. Да! А вы, любезный, думали, чем у нас филологи, хе-хе, промышляют, хе-хе? Если не украдут — так придумают такой вздор, что автор в гробу верёвку с мылом запросит! Вы знаете, какие два единственные слова может сказать филолог, если на минуту честно откажется от вранья? «Не знаю!» Хе-хе-хе! Фантазия и воровство — вот вам вся филология! На целую кафедру — один настоящий учёный: Единицын. Да и тот с горбом! Да что я хвастаю как будто? Не хочу, нет! Я сам докторскую сдул!..

Бедного Пустопорожнева трясло, его глаза носились кругами, нижняя губа приплясывала. Ноликов сбегал за стаканом воды — зубы профессора непослушно бились о стекло. Раздался колокольчик. А за ним громкое:

— КУ-УШАТЬ!!!

— Что она сказала? — спросил перепуганный Пустопорожнев.

— Она сказала «кушать». Вы сидите, сидите.

— А.

Ноликов оглянулся, нахмурил бровь и спросил:

— У вас есть микроскоп?

— Кажется, был. На антресоли, наверное. А вам зачем?

— Вопрос оптики, Константин Николаевич.

Подставив стул, Ноликов распахнул дверку антресоли. Пока он копался там, выбрасывая какие-то трубы, тряпьё, велосипед, веник, алюминиевую кружку и пишущую машинку, — он говорил:

— Вы знаете, Константин Николаевич, я сегодня думал… А если бы Вселенная каждую секунду виделась человеку во всей своей непостижимости? Меня и повседневная суета убивает, а тут… О! Нашёл!

Микроскоп был древний и дрянной: скоро он оказался на столе. Как-то изловчившись, Ноликов просунул страничку под свой усиленный зрачок.

— Ваши буквы врут, — проговорил Ноликов, не отрываясь.

— Как — врут? — Пустопорожнев выпрямился в кресле.

— Это не Библия из спецхрана. Ну, или у них липовая лежала.

Дверь с нервирующим скрипом приотворилась, показалась голова:

— Ну, господа! Поисследовали и хватит. Ужин остывает.

— Мы почти вот-вот! — Пустопорожнев вскочил и поскорей прильнул к микроскопу.

Когда дверь обиженно хлопнула, Ноликов продолжал:

— Тут бумага не тряпичная, а древесная. На буквах видно, что дерево. Вы за сколько её купили?.. — Ноликову надоел Гутенберг, и он плюхнулся в кресло. Он снял очки и направил их на себя. — Я, знаете, Константин Николаевич, что думаю: наука, искусство, вера — одна дрянь. Слепошарые мы все — просто оптика разная…. — Он дохнул на линзу и стал тереть её рукавом. — А когда Вселенная разверзается — нужно уметь прищур взять… Кажется, нужно быть немного близоруким.

— Вы что-то сказали, Игорь Константинович? — Увлечённый Пустопорожнев не отставал от микроскопа.

— Надо быть немного близоруким, — повторил Ноликов отчётливей.

— Дневальная сорока?

— Я говорю, что надо быть немного близоруким. Ну. В столбы не вписываться, конечно, но… — На месте зуба снова заныло.

Пустопорожнев оторвался и повернулся с учтивейшей улыбкой:

— Игорь Константинович, простите, но я не так уже силён на слух. Никак не пойму, что вы сказали.

— Я молчал, Константин Николаевич.

— Значит, послышалось. — Пустопорожнев обернулся к микроскопу.

октябрь 2018

Байки мироздания

I

Не отряхнув ещё прогулку с ног, Евгений снова шёл — по набережной Лейтенанта Шмидта, считал линии. Шаг в шаг, мысль в мысль — а всё равно был где-то совершенно не здесь.

Жёлтые и отчего-то родные особнячки шушукались. Тени шутливо разбегались. Нева — пять подзатыльников ребятишкам-волнам раздала… Всякий зелёный листик, каждый фонарь, целый город — смотрел на Евгения с пониманием и умилением.

Он вспоминал её гимназический хвостик, её подбородок комочком, её рыхлые губы, взгляд усталой балерины, измученно пышущие жизнью щёки. И надменный носик «Неизвестной» Фешина, и шейку, которой не то что её головка — даже булавка в тягость была бы. Всё-всё вспоминал!

А Петербург прогуливался мимо этих воспоминаний. А 22-я линия уже шла по Евгению и наслаждалась тёплой летней ночью.

— Господи, спасибо Тебе!.. Господи! Спасибо!.. — бормотал он сам себе, не думая, что может подумать изредкий прохожий.

Кеды Евгения считали, что шатание изрядно затянулось. Мало им прогулок с барышней — теперь ещё прогулки в одиночестве сносить!.. А Евгений шагал себе и шагал. Дошёл до Смоленского кладбища, удивился, что прошёл так много, — и обратно: снова линии считать.

Делал крюк он совершенно ненужный, но без него верно бы сошёл с ума. У магазина «Пятёрочка» он вдруг встал.

— А что, если я всё придумал? Что, если показалось?

Постоял под фонарём, закурил сигарету.

— Быть того не может! — воскликнул он весело и пошёл дальше.