Лицей 2019. Третий выпуск

Третий докладчик с заражающим пылом набрасывался на проблему цвета зубов Печорина: поскольку наукой окончательно установлено, что Лермонтов был протосимволистом (что, впрочем, оспаривается теми коллегами, которые склонны считать его предимпрессионистом или же додеконструктивистом), цвет зубов оказывается важной деталью, имплицитно подчёркивающей антагонизм Печорина и Максима Максимыча. Поскольку никаких указаний на цвет зубов в тексте даже близко не содержится, пришлось прибегнуть к историческому материалу, из которого несомненно явствует, что у Печорина были жёлто-зелёные, с тёмными оттенками зубы, а у Максима Максимыча жёлто-зелёные, без тёмных оттенков (вследствие потребления не слишком качественного табака, доступного в ту пору на Кавказе; Печорин же, судя по мемуарам современников, курит крепкий турецкий табак). Но особенный интерес представляет тот факт, что у Грушницкого зубов вовсе нет, что доказы…

Четвёртого докладчика глубоко интересовала динамическая дискинетичность «Мёртвых душ» и её инвариантные стратегии диалектики помещичества в царской России: наибольший интерес представляет сцена, в которой Собакевич поедает огромного осетра, тем самым выражая своё неуважение к христианским догматам, — ведь, как известно, рыба обозначает Христа, хотя собака зарыта не здесь, а в письме Белинского, в котором татарское нашествие осмысляется как факт, покорёживший (быть может, и несильно) русскую литературу, потому как какой русский не любит быстрой езды, вот и у Баратынского читаем…

Пятый докладчик просто стоял за кафедрой, как раввин, и манерно читал стихи Кандинского: комментарием не сопровождал — просто читал (очень уж нравилось).

Ноликов не скучал: жевал четверодневное печенье с подоконника (лютая анестезия отступила), но пустота на месте зуба мудрости взмолила о пощаде. Чтобы развлечься, Ноликов глазел теперь по сторонам.

Ладони давно облюбовали себе уютные щёки, а кулачки нежно вмялись в подбородки. Пройти или даже проползти под ногами — не оставалось решительно никакой возможности: филологи запрудили зал.

Ересев — за столом, важно загородив экран; на воротнике его рубашки сидит солидная козявка размером с Астрахань. Рядом ссохшаяся до состояния финика Бодягина: в гигантских калошах и жалком платьице в цветочек. Лабуденко, не гнушаясь, храпу дал: слюна размеренно стекает на его многокарманный жилет. Коротышка Пустякова, по толстоте своей даже круглая, лезет носом в неприлично волосатое ухо Чепухидзе, сидящего в костюме сродни пижаме и громко пахнущего луком. Гордому Единицыну места не хватило — он стоит, скрестив руки на груди и выпятив свой римский нос; стоит непрямо — по причине своего двухаршинного горба. Сиво-Кобылевский увлечённо крутит пальцем в ухе и раскладывает на ладони добычу. Туфтина жадно поедает гречку из контейнера и виновато утирает салфеточкой губы. Академик Чухня откинулся в кресле; дышит он тяжело и величественно; в каждой скукожившейся черте его — мысль: «Не умереть бы прямо сейчас… На конференции как-то некрасиво…»

Это, конечно, не считая студентов, пооткрывавших рты слабоумно.

Взгляды Ноликова и Пустопорожнева пересеклись. Профессор кивнул аспиранту и явно посочувствовал. Ноликов только теперь заметил, что Пустопорожнев уже не первый год ходит в убогом синем свитере в ромбик и коричневом, со всех сторон в заплатах пиджаке.

Прозаседались изрядно: протестуя, некоторые проурчали желудками. Вдруг — резкое и необычайно продолжительное оживление: начинаясь с того угла стола овальной формы, где разместились Пустякова и Чепухидзе, шёпот длил своё путешествие по всему залу. Глаза яростно выпрыгивали, уши в возмущении вставали на дыбы, ладони спешили прикрыть негодование ртов. Общество было потрясено с головы до ног. Необъяснимого свойства новость неизгонимо присутствовала в зале.

В один несчастный миг докладчик был прерван — подкравшись неловким динозавром, шёпот настиг также и его. Более других пострадал Пустопорожнев — он встряхнул головой в испуге, глаза его остекленели и странно лишняя улыбка встала на лицо.

Ухо Ноликова узнало новость последним:

— Библию Гутенберга из спецхрана украли!

Ноликов снял очки, отёр переносицу и не понял, что тут ужасного. Ну украли — и украли. Что ж теперь? Он когда юношествовал — пиво из магазинов воровал. И ничего, не умер никто.

— Да как вы не понимаете? Почти все наши эту Библию стащить пытались! А тут — какой-то плут…

Поэзия Кандинского наконец-то кончилась — зал утонул в благодарном аплодисменте. Когда народ набился в узком проходе, Ноликов остался наблюдать исход со стороны. Он ощутил дрожащую хватку на своём локте:

— Игорь Константинович… — Это был Пустопорожнев.

— Вот я! — обрадовался Ноликов. — А я как раз хотел спросить: ваш этот оптик, он случаем не… Константин Николаевич?

Пустопорожнев задыхался и словно разучился говорить слова. Холодный пот прочертил на его взрытых оспинами щеках две блестящие и пахучие дорожки. Он мог только прерывисто пыхтеть:

— У меня… в девять… будьте, пожалуйста.

— Я буду! Но, может, всё-таки лучше?..