Лицей 2019. Третий выпуск

Нас охотно пропускали: будто с мигалкой едем. Везде мы проезжали играючи — с лёгкостью велосипеда и напористостью танка. Я слушал наушник, прикладывался к вину и пытался уследить за проносящимися местами. Я и в машине-то почти не ездил по Москве, а уж в кибитке! Я вообще пешеход: люблю брести, плестись, задирать голову…

А впрочем, успеется.

Остановились мы где-то на Фрунзенской набережной. Моя небывалая знакомка проживала в чебуречной, что ютилась во дворах. Специально для Инны были отведены потаённые хоромы — вход через шкаф. А внутри — роскошь человека с потерянным вкусом: бархатные стены, канареечные диваны, шкапы и люстра, чуть по полу не скребущая.

— Какое нелепое место! — сказал я.

— Согласна. Я как въехала — свастику во всю стену нарисовала: ну так, чтоб нескучно. Еле оттёрли… А сама я не ночую здесь.

Я хотел спросить, где же проходят встречи, но прикусил язык.

Разглядывал аляповатый гобелен с голой бабой. Шедевр девяностых.

— Интересно, откуда табаком несёт? — прозвучало из-за ширмы.

О подошву я затушил самокрутку и бросил бычок за диван. На всякий случай и то, что в карманах было, высыпал.

Вот, вышла — похожая на рок-диву: вокруг глаз черно — будто панда; тёмно-фиолетовые губы, колготки в сеточку, кожаная куртка. Она курила из мундштука и хохотала. Теперь все могли убедиться, что её лодыжки ничуть не хуже шеи.

Мы вышли на улицу, она взяла меня под руку. Вдруг она бросила: «Ну, рассказывай!» Я молчал, как болван. Вдруг вспомнил случай: гопник лет шестнадцати стрелял у меня сигарету и хвастался тем, что отжал у кого-то травмат — правда, травмат этот мама реквизировала…

— Ну, Аристарх, пошлишь. Я эту историю уже знаю.

— И про…

— И про ночёвку в «Сбербанке», и про то, как ты под лёд провалился, — всё знаю. — Она наклонила голову. — Скучно всё знать, понимаешь?

Вопросы не задавай, историй не рассказывай! Шут для истории — вот должность-то! Я отстранился, сунул руки в карманы и решил отважно молчать. Инна хмыкнула.

Мы шли дворами.

Проходя через торжественную, должно быть, арку, что перед застеклённым мостом, Инна меланхолично толкнула одну из створок.

Сделалось хорошо.

Не зная, что говорить, я всё вертел головой: глазел на крыши, на балконы, на Инну. Это Андреевский мост? Стеклянный… Последний раз я был здесь глухой осенью: не завтракал, прогуливал пары: читал Шкловского, забившись в угол. Охранник гнал меня под дождь…

Теперь что? Солнце сквозь стекло печёт, Инна в ногу шагает. Я понял, что счастлив. Вот так, просто — счастлив.

Она спросила, и эхо разлетелось вокруг:

— Слушай, а что такое история для тебя?

С минуту убив на «э-э-э» и «м-м-м», я ответил:

— История — это ребёнок, который возится с кубиками и не знает, чем себя развлечь. Придумывает интриги, войны… Но это глупо, наверное.

— Ты прав. Ужасно глупо! — Она больно ткнула меня в бок и побежала. Мне ничего не оставалось, кроме как броситься вдогонку.

Когда мы запыхались, мост привёл нас в Парк Горького. Теперь не говорили — молчали. Не угрюмо, без неловкости даже, — а мило, что ли?

Спустились по ступенькам — нас поджидали артисты. Кувшинорылые, оборванные, с семистрункой. Они пели Бурдина. Я ахнул. Бросил им рублей двести и исступлённо слушал. Не двигался. Не думал.

Не остаётся поворота от тоски да от любви.
С ума сойти для идиота — никак не выйдет, хоть реви.
Но «А» упала, «Б» пропала, и только «Ц» цела осталась.
Только целой очень мало, и очень мило, но устало я —
улыбаюсь.

— Ты чего? — растормошила меня Инна.

— Да так.

Самая нехитрая песня умеет становиться тайником памяти. Первые месяцы Москвы, яркие огни Киевского ввечеру, уют Арбата, прогулки по заваленному жёлтой листвой Рогожскому, вздорные, невразумительные люди, опаздывающее отопление, вечерняя трубка, пивной бокал с чаем… «Батюшки, да я в Москве!» и «Но зачем я ей нужен?» — всё это в одной песне. И всё нахлынуло разом. Да. Так.

Дозвучал аккорд, струна не порвалась, и, отаплодировав, я хотел двинуться дальше, но Инна что-то шепнула подпевале барда и бросила в шапку тысячерублёвую. Посовещались. Пальцы побежали. Я опешил: они играли «Боже, Царя храни!» Под такую лавочку даже сибарит с пачкой «Беломора» нарисовался. Мы с Инной стрельнули по штучке.

Царствуй на сла-аву,
На сла-а-аву нам!

Музыканты отвесили поклон и пошли восвояси. Публика — тоже.

— А ты приколистка, — сказал я.

— А что? Лица-то интеллигентские.

— Это точно. — Я вспомнил тех мордоворотов.

Заболтали о литературе: сошлись на Пушкине и Булгакове, разошлись на Ерофееве и Кафке. Снова сошлись на Хармсе, вновь разошлись на Достоевском. Так всю дорогу до памятника Петру: того, огромного, с фонтанирующими кораблями.