Лицей 2020. Четвертый выпуск

— Мне больше ничего не остаётся, — обречённо роняет он.

Какое-то время мы молча потягиваем коктейли.

— Послушай, — говорит Никита, — мы не расстанемся. Как только у нас будут появляться проблемы, мы сразу будем их решать.

Я смеюсь.

— Нет, лучше ты послушай. Все совершают одну и ту же ошибку: им просто кажется, что они могут быть рядом, что они решат все проблемы. А потом в какой-то момент топливо кончается и уже не хочется ничего решать. В первом классе меня как-то не забрали из кружка по рисованию в школе. Он заканчивался, когда было темно. Я простояла возле школы чёрт знает сколько, было дико страшно, но в итоге решила сама идти домой. Надеялась, что встречу родителей по дороге. Так я дошла до самого дома. И как только вошла, сразу поняла, что они поссорились. Мама на кухне, надувшись, что-то готовила, а папа со злым лицом в спальне двигал мебель. Они так дальше и торчали в разных углах, игнорировали друг друга. Да так в этом преуспели, что и детей у них как будто бы не было. Что в целом логично. Ведь если нет человека, то детей от него быть не может.

Я посмеялась, но Никите история смешной не показалась. Он загрузился.

— Хорошо, — наконец выдаёт он и быстро допивает свой коктейль. — Всё закончится, когда ты захочешь. — Он взял меня за руку. — Я просто люблю тебя. И это такое счастье, что я готов рисковать.

Мы долго целуемся. Потом я продолжаю:

— Надо быть чокнутым или православным, чтобы верить в вечность.

Мы помолчали.

— Я бы провёл с тобой пару вечностей, — говорит Никита и прижимает к себе.

— Я тоже.

Мы снова целуемся. Потом я предлагаю:

— Может, устроим сладкие две недели, где-нибудь в мае? Я скажу Соне, что уехала в Питер. Ты тоже что-нибудь придумаешь. А сами уедем куда-нибудь.

Мы целуемся дальше.

Дома меня встречают подвыпившая Соня с бокалом вина, дым сигарет, который почему-то не торопится выйти из приоткрытого окна, и шесть друзей и подруг из Питера на нашем диване. Их было поровну: трое девушек и трое парней. Из них я лично знала только двух девушек: Лизу и рыжеволосую Риту, — и Глеба — социолога, который учится на PhD в Париже и сейчас приехал в Москву на каникулы. Тот самый Глеб, который питерская богема, который предлагал нам с Соней секс втроём и который одевается настолько безвкусно, что Соня прячет его вещи.

Про Лизу я знала только, что она увлекалась какими-то индийскими брошюрами о божественном разуме. А Риту видела второй раз. Остальных — в первый.

Вот в такой обстановке Соня шепнула мне на ухо: «Готовься». Я не поняла, к чему именно. Через десять секунд она громко сказала: «А Надя работает в православной организации». Ребята повернули головы ко мне. Лиза села рядом, схватила за руку и принялась долго рассказывать, что уже десять лет не ест мясо и не носит натуральную кожу. Потом спросила: «Ты веришь в Бога?» Я ответила, что не могу так говорить. Бог понимается слишком по-разному. Она махнула рукой: «Да-а нет, все религии об одном и том же». И начала расспрашивать меня, ем ли я мясо и ношу ли я кожу.

— Мясо, кожа… — стала размышлять я. — Мне кажется, важнее, как ты относишься к людям. Хоть всю жизнь мясо не ешь, если ты злишься и орёшь на своих близких, на друзей, на родителей — зачем это нужно?

Она удивилась такому подходу и ничего не ответила. А Соня щёлкнула пальцами и показала на меня, типа «вот!». Видимо, она к этому всё и вела. Так или иначе, Лиза от меня отстала.

Зато подошёл Глеб и спросил, как работа; я ответила как обычно: «Бабосы мутятся, кадило крутится». Поболтали немного о жизни. Потом он опять вернулся к православию.

— Не успела ещё оскорбить там чьи-нибудь религиозные чувства?

— Этих-то? Этих фиг оскорбишь.

— Да быть не может! Даже, — загорелся он, — если я скажу им, что с исторической точки зрения Библия — это сплошное враньё?

— Не. Ты их вообще не представляешь.

— А если я подойду к одному из них и скажу, что трахал Иисуса?

— На кресте, — подбросила Соня.

— Да, — подхватывает Глеб, — если я подойду и скажу, что я трахал Иисуса на кресте?

Человек, с которым мы только что обсуждали релятивизм, за десять секунд разгоняется до быдла. Бывает, знаю по себе: так побогохульствуешь, и как-то легче становится, меньше страха, что ли. Странный сорт удовольствия это святотатство.

— Не знаю, конечно, скажут ли эти слова им что-нибудь об Иисусе. Скорее всего, они кое-что поймут о тебе.

Мы с Глебом усмехнулись для вежливости, и он сменил тему:

— А, кстати, ты не видела мою шапку? Такая зелёная с оранжевым мехом.

— Нет, Глеб, не видела.

Набравшись ещё сильнее, Соня начинает хвастаться нашим пабликом.

— Семь тысяч! Видали?

— Уже семь? — переспрашиваю я. — Было же меньше пяти после отписок?

— Всё хорошо, мы попали в струю с твоей новостью. Обменялись ей с другими пабликами.

— Какой новостью?