Лицей, который не кончается

На свете счастья нет, а есть покой и воля…

Или о поэте:

Бежит он, дикий и суровый,
И звуков и смятенья полн,
На берега пустынных волн,
В широкошумные дубровы…

Вот она, выстраданная жажда спокойствия и свободы, без которых нет вдохновения.

И еще об одном совпадении. Достоевский: «Чтобы написать роман, надо запастись прежде всего одним или несколькими сильными впечатлениями, пережитыми сердцем автора действительно».

Пушкин: «Расположение души к живейшему принятию впечатлений».

Достоевский: «Из этого впечатления развивается тема, план, стройное целое».

Пушкин: «Сила ума, располагающая части в их отношении к целому», «план обширный объемлется творческою мыслию…»

Достоевский мог знать пушкинское определение, букву его. Как и Пушкин, постиг он собственным опытом опыт всей мировой культуры, которая и есть история вдохновенного творчества.

Пушкин и Гойя

Как-то записал для себя в дневнике: мучаюсь вопросом, почему я «прилепился» к тем или иным гениям. «Прилепился» – чушь. Просто ищешь те или иные координаты, ориентиры, компасы, те, что есть в самом тебе. И при встрече с ними возникает ощущение духовно-интеллектуальное, ощущение всей своей натуры, что вот знал это когда-то, забыл намертво, а теперь вспомнил, обрадовался.

Прежде всего, конечно, Пушкин. Почему? Да просто потому, что его как будто и не открывал вовсе. Как не открывает человек воздух, воду, солнце. Пушкин – наше «эко», живое жилище живой жизни. Это как природа во всей своей красе, не требующая доказательств. Конечно, я не сразу это понял, осознал, прочувствовал. Пушкин – это просто нормальный русский человек в раздрызганной России. Единственная точка гармонии в этом хаосе.

С Гойей было так. Кажется, в 1966 году мой друг Юлий Оганесян подарил мне альбом «Капричос». Надо принять во внимание мое тогда потрясающее невежество. Ночью открыл альбом и обезумел от ужаса и счастья. Конечно, без Достоевского этого бы не было, хотя еще остается вопрос, почему Достоевский стал моей судьбой. «Прочитав», разглядев «Капричос», вдруг понял: это есть воплощение страсти духа, грешные страсти – не испанцев того века, а всех человеков вообще. Я увидел «перевод» «Бесов» на язык графики. «Перевод» художника, который не знал оригинала, а «перевел» предельно точно.

Почему я влюбился в этого испанца? Тут надо одно пояснение. Когда-то Н. Страхов написал свои откровения о Достоевском и, в частности, написал, что Достоевский, мол, сам изнасиловал девочку. Ложь очевидная, опровергнутая в нашем достоевсковедении. Но у меня один аргумент: если бы случилось такое, Достоевский не смог бы написать ничего и покончил бы самоубийством. Примитивные «критики» не могут понять, что гениальное воображение художника – это его гениальная совесть.

Так вот, гениальное воображение Гойи и есть его гениальная совесть. Его «Капричос» я воспринял сразу же и без малейших сомнений, как эпиграф к XX веку. Гойя, как потом и Достоевский, одолел своих бесов. Он вынес на первую страницу альбома свой автопортрет с гордой подписью «Франсиско Гойя-и-Лусьентес, художник». Он обращен спиной к тем, кто беснуется в его изображениях. А знаменитый 43-й офорт – «Сон разума порождает чудовищ» – остался внутри серии. Гойя одолел своих персонажей и насмеялся над ними. Одолеть бесов и означает сделать их омерзительно смешными. Бесы, несмотря на всю их мерзость, – смешны, и при этом они больше всего боятся быть смешными.

Пушкин называл мысль исторической жизнью слова. Для Гойи мысль тоже была исторической жизнью каждого мазка, каждого штриха. Поразительно, как два гения – Пушкин и Гойя, находясь на двух окраинах европейской ойкумены, говорят о тех же самых событиях, понимая их не физически, а метафизически. Пушкин и Гойя прежде всего художники мысли, но мысль у них, как и положено в искусстве, не видна, не должна быть видна, как не видно поле напряжения между полюсами: читателю, зрителю, слушателю надо самому сблизить эти полюса, чтобы между ними сверкнул, пробил мощный разряд, чтобы мысль вдруг сверкнула как молния и, главное, стала своей мыслью.

* * *

Чему, чему свидетели мы были!

А. Пушкин

Я это видел.

Ф. Гойя

Пушкин и Гойя. Сближение этих имен кажется сначала неожиданным и произвольным… Разве что по контрасту?

Но задумаемся. В 1799-м, когда родился Пушкин, Гойе было пятьдесят три. В 1828-м, когда Гойя умер, Пушкину исполнилось двадцать девять. Эти двадцать девять лет они прожили одновременно на противоположных концах Европы, не ведая, по-видимому, о существовании друг друга. Они прожили не просто одно и то же время, но одним и тем же временем, а главное – всю жизнь свою были одержимы сходными, порой буквально одними и теми же мыслями.

Вчитаемся: