Лицей, который не кончается

Художник знает, видеть в жизни только светлое и доброе – необъективно и бессовестно, неумно и бездарно, но он знает также и самое главное: не видеть свет и добро – еще необъективнее, бессовестнее, бесчестнее, еще глупее и бездарнее.

Спасительным знанием «самого простого», доверием к «живой жизни» и были в высшей степени одарены и Пушкин, и Гойя.

Ты понял жизни цель: счастливый человек,
Для жизни ты живешь…

С детства привыкаем мы к солнечности Пушкина и редко отдаем себе отчет в том, сколь дорого она ему стоила. А потом привыкаем и к мрачности Гойи (или Достоевского), мало задумываясь о том, с какой неистовой силой пробивались они к солнцу.

«Свободы сеятель пустынный…» – это 1823-й.

Но вот 1826-й – «Пророк»:

Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей.

«Обходя» те самые «моря и земли», те самые «стихии», где «человек – тиран, предатель или узник»?

«Жги» сердца тех самых людей, о которых сказано было: «Вас не разбудит чести клич»?

Да, тех самых!

Образы Сеятеля и Пророка сами по себе тождественны. Стихи «Свободы сеятель пустынный…» и «Пророк» – в противоречии, в противоположности, в антагонизме, во взаимоисключенности: в первом – мужественное, но и отчаянное отречение от иллюзий (кажется, за счет идеала); во втором – верность идеалу, но уже безо всяких иллюзий.

Но вся сложность вопроса в том, что нельзя все это противоречие разрешить раз и навсегда. Оно возникает снова и снова, заново мучает, но и заново же разрешается. Уже после «Пророка» Пушкин написал «Поэт и толпа», а еще позже – «Памятник».

Художнику всегда грозит отречение от бремени Сеятеля, от подвига Пророка.

Но не является ли это отречение «грешным, празднословным и лукавым»?

Пушкин беспощаден к себе:

…И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.

Но беспощадность эта и была непременным условием воскрешающих открытий – и в себе, и в мире.

Вернемся еще раз к «Капричос». Всего здесь 80 листов, и случайно ли на первом из них изображен сам Гойя, как есть, только с открытым и гордым, даже надменным лицом? Сам Гойя – уже спиной ко всему увиденному, ужаснувшему и преодоленному. Гойя, вышедший из ада и ничего не забывший. Гойя, тоже не смывший ни одной своей самой печальной строки. И подпись – тоже гордая и предельно простая: «Франсиско Гойя-и-Лусьентес, художник». Создатель, владеющий своими созданиями. Ум – против фурий. «Сон разума порождает чудовищ»… Пробужденный разум их побеждает.

И случайно ли на другой день после «Бесов», 8 сентября 1830-го, в том же Болдине, Пушкин пишет поутру «Элегию».

Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;
И ведаю, мне будут наслажденья
Меж горестей, забот и треволненья:

Порой опять гармонией упьюсь,

Над вымыслом слезами обольюсь,
И, может быть, на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной.

Вспомним еще: «Асмодея» – едва ли не единственная из всех черных картин в «Доме Глухого», где есть луч надежды. Мужчина и женщина летят над людьми, занятыми самой страшной суетой, суетой войны, суетой смерти, летят к белой горе, на которой возвышается замок. Не рождена ли эта картина теми же самыми чувствами, которые продиктовали Пушкину строки «Из Пиндемонти» или такие слова:

На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля —
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег.

«Какое мужество!» – название 7-го листа «Бедствий войны». Молодая женщина – одна, у пушки; вокруг – убитые повстанцы. Бессмертный образ непокоренной Испании. Вряд ли Пушкин видел этот рисунок, но очень хорошо известно, как он вдохновлялся таким мужеством, как восхищался им.

«Правда умерла» – так называется 79-й лист из «Бедствий войны». Прекрасная юная мертвая женщина, а вокруг в темноте все те, кто ненавидел, преследовал, убивал ее, кто не знал ее, и те, кто знал, любил, но не спас, не сумел спасти. И все они вдруг сошлись над ее трупом – оцепенелые от ужаса и равнодушные, прозревшие и злорадные.