Лицей, который не кончается

Достоевский о Пушкине – одних прямых текстов на эту тему, наверное, достанет на целый том. Но я приведу здесь еще только три (буквально: три) его слова из записной книжки. Это – из яростного полемического наброска о путях России. Достоевскому снова и снова надо выразить свой идеал во всей его неотразимости и надо увидеть хоть намек на его воплощение. И вот из-под пера его и вырываются невольно эти три слова, о которых можно сказать по-пушкински же: «движение минутное», «вольное чувство», «искренность вдохновения». Вот эти три слова: «…но Пушкины победили».

Тут замечательнее всего то, что Достоевский для себя одного это пишет, как бы сам с собой разговаривает, и нет для него ничего убедительнее и желаннее, надежнее и прекраснее, чем: «…но Пушкины победили»!

«Пушкины» – так еще никто не говорил.

Перед нами мечта Достоевского – о пушкинском будущем России.

Вот исторический факт, вот уже заслуга навсегда: никто так много не сделал для утверждения этих мыслей и чувств, как Достоевский. Всю жизнь он и жил ими. Здесь он был однолюб. Может быть, даже и не было у нас такого пушкинского однолюба, как Достоевский. Всю жизнь он искал «самое нужное слово» – слово пушкинской силы – и особенно ясно, исповедально, пламенно сказал его 8 июня 1880 года.

А в ночь с 8 на 9 июня подъехал в пролетке к памятнику Пушкину – с тяжелым лавровым венком, которым сам был увенчан днем, и возложил его к подножию – в одиночестве, в полутьме… Мгновение тихое, великое. О чем он тогда думал? Что чувствовал?..

Но вскоре произошла встреча другая: 29 января (10 февраля) 1881 года, на вечере памяти Пушкина. Председатель Орест Миллер говорил: «Нам приходится поминать не только Пушкина, но и Достоевского… Вот теперь, именно в это время, должен был бы приехать Достоевский и быть горячо приветствован нами…»

Вместе с портретом Пушкина выставлен был и портрет Достоевского, обрамленный черным крепом… Впервые – рядом. И теперь уже навсегда.

Пушкин прожил всего 13 764 дня, Достоевский – 21 641 (а Толстой – 30 013).

«Мы на земле недолго…»

Когда считаешь жизнь годами, она почему-то кажется и дольше, и крепче, и от тебя независимее, как будто кто-то строит твою жизнь или она сама как-то строится. А когда – днями, то вдруг кажется она и короче, и бреннее, но и вместительнее внутри самой себя, и вдруг острее сознаешь, что строишь сам, что каждый день твой – кирпичик, и ты сам его лепишь, сам кладешь и ни одного уже потом не сменишь, не выкинешь. В годовом расчете больше простора для самообмана, чем в дневном.

Но речь, конечно, не столько о буквальном счете на дни (он тоже может превратиться в несвободу), но об остром и постоянном внутреннем ощущении этого счета, ощущении бега дней и цены каждого дня.

Таким ощущением и был пронизан Достоевский («каждое мгновение могло быть веком счастья»). И Толстой – как мало кто. Он даже Пушкина упрекал в том, что тот – разбрасывался, мало думал о смерти. Упрек несправедливый. Как раз в Пушкине, как ни в ком, было непостижимое соединение совершенной свободы духа с этим ощущением неумолимого бега времени:

День каждый, каждую годину
Привык я думой провождать,
Грядущей смерти годовщину
Меж их стараясь угадать…

Как привыкли мы к фразам: «Пушкин, Достоевский, Толстой не умерли, они только ушли в бессмертие свое…» О да, конечно. Они (как и Сервантес, Шекспир, Гомер) вроде бы и не умирали вовсе для нас, даже и не рождались, а всегда были и есть, как небо, солнце, земля, горы… Почему так? Не потому ли, что просто родились, жили и умерли они не при нас? Ведь сказал же человек, при котором Пушкин умер: «Солнце закатилось…» А для нас оно – вечное.

«Ушли в бессмертие…» А сколько унесли с собой навсегда. А как не хотелось им уходить туда, в бессмертие это, из живой жизни своей.

Пушкин и об этом сказал за всех – простодушно, светло и больно:

Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…

А потом – Ахматова (в отчаянии, но и, как всегда, в достоинстве):

Но я предупреждаю вас,
Что я живу в последний раз…

И не хотелось им уходить туда не потому только, что недовзяли они от жизни, от людей, а потому больше всего, что недодали ей, жизни этой, недодали им, людям этим, нам – всего, что жаждали, мечтали, могли отдать.

Как представить себе всю остроту, боль, всю безмерность этой потери?

Вообразить, будто Достоевский живет сейчас, здесь, среди нас – и вдруг умирает?..

Или вспомнить его планы, наброски, оставшиеся неосуществленными?.. Вспомнить: «лишь начинаю», «пока только леплюсь»…

Или самим перенестись туда, в то время…

Похороны Достоевского оказались проявлением какой-то неведомой еще в России духовной, общественной силы, вышедшей из официальных берегов и перепугавшей тогдашние верхи: все это стало для них расплатой за воровские похороны Пушкина (ночь, сани, гроб в рогоже, жандарм).