Лицемеры

— Он дерьмо неблагодарное, должен был сам тебе звонить каждый день, интересоваться самочувствием…

— Хватит уже, хватит, — крикнула мать. — У меня опять давление подскочило. Все из-за вас.

— Давай тогда больше не будем его обсуждать. Пусть валит уже хоть в другую страну, мне противно о нем говорить. Семья не для него. Он рак-отшельник…

— Нет, Дик не такой, — возразила Долорес. — Он не в него пошел… Ему мой характер передался…

— А я же просил тебя больше не напоминать мне об этом ублюдке, — перебил ее Питер и с такой силой ткнул пальцем в завершение вызова, что это было слышно на фонограмме. На кухне еще какое-то время раздавались яростные шаги от окна к холодильнику, затем они удалились в гостиную, из которой стали доноситься обрывки реплик новостного корреспондента по телевизору.

— Об этом ублюдке… — повторил Дик пересохшим ртом. — О ком это он, Чип? Есть идеи?

Толстяк отметил, как потряхивает руки у Дика, и решил отказаться от предположений вслух.

— Почему они мне не говорили… Почему?

Глава 9. Похититель сновидений

Правило № 9. Рассудок терять можно, но лицо нельзя. Используй суперклей.

— Почему?

Долорес выглядела ошеломленной, но всеми силами пыталась это скрыть. Ее дрожащие губы кривились в скептической ухмылке.

— Мы с тобой это уже обсуждали. Ты сначала ведешь себя, как неблагодарный скот, а потом удивляешься соответствующему к тебе отношению. Раз он отец, то должен терпеть твои выходки, так по твоей логике? Он уже не хочет тебя знать, вот чего ты добился!..

— Почему вы скрывали, что он мне не отец? — как машина, повторял вопрос Дик.

— Да тебя что, по голове ударили? — взбесилась мать, теребя в руках уголок больничного одеяла. — Что как дурачок то, твердишь одно и то же? Я тебе уже сказала. Позвони отцу, извинись за свое поведение… Но не так, как ты это делаешь обычно, сквозь зубы. Он ведь тоже не хочет так к тебе относиться, ты ведь его сын. Он все ждет, пока ты изменишься…

— Я подслушал ваш разговор по телефону, — перебил Дик.

Долорес продолжала еще какое-то время надиктовывать инструкцию по примирению с Питером, пока смысл слов медленно доходил до нее. Речь ее начала замедляться, глаза выпучились.

— Что ты сделал? Подслушал? Зачем… — хлопала она ртом, — да как ты смеешь? Какое ты вообще имеешь право подслушивать о чем мы разговариваем с твоим отцом? Нет, ты врешь. Ты не мог этого сделать.

Устало потерев глаза, Дик пнул свободную табуретку на колесиках поближе к койке матери. Долорес потрясла такая наглость в ее присутствии, она поднялась на локтях, чтобы осадить сына, но замечание застряло в горле. Он сел напротив нее, и от его взгляда ей стало по-настоящему не по себе.

— Сейчас ты объяснишь мне, почему вы скрывали, что он мне не отец.

Мать поглубже закуталась в одеяло.

— Нет.

— Что значит нет?

— Нет, — Долорес мотнула головой. — Мы соберемся втроем и тогда поговорим.

— Мы не сможем поговорить втроем, потому что если я его еще хоть раз увижу, то скорее всего убью, — предположил Дик.

— Как ты смеешь так говорить, — ахнула мать. — Он столько для тебя сделал…

— …плохого.

— Плохого? Да он одевал тебя, кормил… Сидел с твоими домашними заданиями по ночам…

— Да лучше бы он сидел в тюрьме за то, как именно он сидел с моими домашними заданиями по ночам! — взревел ей в лицо Дик.

Мать споткнулась на полуслове и замолкла, неверяще глядя на сына. Наконец, ее губы презрительно скривились.

— И что, за пару оплеух за твою лень и неблагодарность, ты будешь теперь его этим попрекать всю жизнь?

— Пара оплеух? — моргнул Дик…

Воспоминание лампочкой вспыхнуло в его мозгу, будто это было прошлой ночью. Глубокой ночью. Резной табурет стоял посреди кухни. Яркий, режущий свет лампы в семь тысяч кельвинов, не оставляющий ни одной убаюкивающей тени. Раскрытые тетради на столе, и расплывающиеся в них строки от пятен влаги. Каждый час в спальне звенел будильник. Каждый час по затылку прилетала тяжелая рука, не оставляя в голове места для сна. Каждый час, снова и снова.

— Завтра продолжим, тварь, — рычал в схваченное, словно плоскогубцами, ухо голос, когда в окошке назревал рассвет.

Толстая, волосатая нога пинала табурет, выбивая его из-под сонного, обессилевшего тела. Кафель на полу приятно холодил, он был предчувствием долгожданной встречи с кроватью. Возможно, это уже и была кровать. Но рука снова поднимала тело за шкирку.

— Слушай сюда, говнище. Если не выучишь всё завтра к моему приходу, ты не уснешь вообще. Заберу табуретку, и будешь стоять всю ночь. Заберу кровать и выброшу ее на помойку. И в глаза смотри, когда с тобою говорю, сопля. Еще раз матери нажалуешься, что я тебя тут, якобы, избиваю и спать не даю, то губища разобью в кровь, понял? Иди, сопли умой.

— Тебя там не было, — прошептал Дик матери. — Не говори о том, чего не знаешь.

— Я знаю одно, — мотнула головой Долорес. — Ты у нас драматичный мальчик был, любил все время прибедняться… Мелочиться… Стукнули его пару раз и что? Меня тоже отец бил.