Лицо врага: Дверь (СИ)

Это выглядит и чувствуется так, как будто ты лишаешься одной из несущих стен своего дома. Опорного столба. Ножки стола, если ты — стол, или подпорки, если ты — подвязанный куст. И вроде дом стоит, и стол стоит, и ты стоишь, и куст растёт… но чего-то нет. И ты иногда (часто?) хочешь опереться, повернуться в ту сторону, улыбнуться в ту сторону, задать вопрос, получить ответ, просто узнать, как дела, иметь возможность туда посмотреть, просто возможность. А нельзя.

И ты начинаешь медленно, почти незаметно со стороны туда валиться. Ты хватаешься за другие стены, остальные ножки, целые подвязки и ровные столбы, и стоишь спокойно, и радуешься жизни. Но иногда ветер снова сносит в ту, опавшую, отвернувшуюся сторону, снова хочется туда посмотреть, улыбнуться, что-то спросить, и так далее, и ты снова хватаешься за остальные стены, чтобы не падать туда, не думать о пустоте и не знать, как там дела.

Ты не упадёшь, нет, не упадёшь никогда. Это же такая мелочь — всего лишь одна сторона из многих имеющихся на самом деле и тем более из теоретической бесконечности. Но ты ещё долго будешь туда оборачиваться, падать и хвататься за остальные. Такая пустота долго зарастает… и, наверное, немножко остаётся навсегда.

И ты вроде бы сделал всё правильно… Ты вроде бы сделал всё как надо, нашёл лучший выход из бесконечности худших — Тиоссанири ведь сам это сказал, прощаясь, и всё равно. И всё равно ушёл. Всё равно не хочет видеть, не хочет слышать, знать не хочет, каждые несколько недель неожиданно берётся за поиск соглядатаев, и даже, находя и отсылая обратно мгновенным прямым телепортом, не передаёт, не пишет, не говорит ни слова. Не хочет. Ясно даёт понять, что не собирается терпеть эфемерное присутствие брата в виде тайной охраны, саму тайную охрану и даже то, что Ассиохари вообще о нём беспокоится, как будто родной брат не имеет права вообще думать о нём. Как будто своим беспокойством, даже просто мыслями, оскверняет его, грубо нарушает его границы. Ассиохари в какой-то момент осознал, что он, казалось бы, знающий брата дольше, что он знает себя сам, этих неозвученных границ иногда не понимает. Не понимает, где они проходят, не видит, не чувствует. Как спорные территории, которые оба соседа считают своими, и при этом вроде бы не настаивают, но оба искренне удивлены тем, зачем же сопернику какое-то маленькое неказистое болотце, и совсем не думая о том, зачем оно вообще сдалось им самим.

С сестрой хоть общается. И то хорошо.

Та ушла в себя почти сразу. Это внутренне. А внешне — в лабораторию. С головой. Там, говорят, и ночевала даже. Она так и не смогла принять происходящего, постаралась отойти от него в сторону настолько далеко, насколько могла. Но оставила брату возможность потихоньку себя приближать. Но хотя бы ещё разговаривала, пусть и почти никогда не начинала разговоры первой. Позволяла к себе прикасаться, не уезжала из столицы надолго и уж тем более — навсегда, не отказывалась от денег, а позже и сама начала их просить, не смотрела холодно, отвечала всегда честно, давала свои красивые, пусть и иногда далёкие от реальности советы, если просил, потом и сама начала говорить, если какими-то его действиями недовольна, не отказывалась от помощи, не запрещала приходить.

Не стала отказываться от просьбы хоть как-то, хоть мысленно приблизить Тиоссанири обратно. Пересказывала его письма, хоть и очень аккуратно, посылала ему деньги, уговорила представлять эльфов в Совете Ковена — мне, мол, сильно некогда, да и терпеть я не могу кем-то там управлять и организационные вещи вообще, Тиоссанири, милый, пожалуйста… то ли он поверил, хотя тоже прекрасно знал, что Ювенианти терпеть может, а что нет, то ли решил, что у неё могут быть и другие причины его просить, но согласился. Теперь ему приходилось иногда писать брату письма, а ещё, очень редко, присутствовать на княжеских советах. Излагать там свои мысли с бесконечно холодным, отстранённым лицом, очень строгим и официальным взглядом в никуда, вечной сосредоточенностью и пустым спокойствием. Ассиохари не решался к нему лишний раз подойти.

Тиоссанири признавал, что он прав. Но принять эту правоту не мог. Возможно, он всё ещё думал о других вариантах. Возможно, перестал и начал жить своей жизнью, стараясь об этом вообще не вспоминать. Возможно, он заглаживал свои выдуманные грехи, вмешиваясь в людские разборки на той стороне, которая казалась ему правой, а возможно, ему это просто нравилось. А может, и всё вместе.

Мама молчала. Она так ни разу и не дала понять, что на самом деле обо всём этом думал. Как истинная княгиня, как настоящая высокородная эльфийка, как пожилая, мудрая и уже поэтому образцово величественная, преисполненная достоинства женщина, внешне и если того желала — идеал всех правил этикета, она идеально контролировала и взгляд, и улыбку, и голос, и поворот головы, и руки, и осанку, и что угодно, что могло бы сказать читающему её настоящие мысли, и делала это теперь и перед детьми тоже, хотя они всегда были теми, с кем она была искреннее всех.