Лицом к лицу

— Садитесь, — разрешил им Джибо и, увидев Корнелия, воскликнул: — А-а, Корнелий!

Человеку в штатском — Платону Могвеладзе — понравилось, как обменялись приветствиями капитан и молодые солдаты. Он прервал разговор с Вардо, подошел к юношам и восторженно воскликнул:

— Да здравствует Грузия!

— Да здравствует! — браво ответили солдаты.

Платон окинул окружающих грозным взглядом, словно вызывая врага на бой.

Платон Могвеладзе был странный человек. К людям он относился недоверчиво. Ни с кем не сходился близко, предпочитал одиночество, объясняя и это по-своему: «Пафос грузина — в индивидуальном бытии, а не в коллективном». Он был честолюбив, эгоистичен, самовлюбленность его граничила с манией величия. Получив образование в Европе, Платон выдавал себя за знатока философии и искусств, хотя часто не разбирался в самых элементарных вопросах.

Сын деревенского дьячка, он хотел походить на английского лорда. Чтобы внешностью походить на англичанина, он напрягал мускулы лица — тогда узкий его подбородок и разрез рта становились шире. Впрочем, не только подбородок, но и все в нем казалось поддельным, искусственным. Наедине с собой он каждый раз с отчаянием разглядывал в зеркале свой длинный нос и торопился придать лицу то искусственное выражение, которое было присуще ему, когда он появлялся на людях, — таким важным и неприступным, обязательно в цилиндре и перчатках, с тростью в руке. Когда декадентская литературная группа провозгласила его своим лидером, Платон вдруг объявил себя поэтом и стал писать стихи.

Театрально подняв руку, Платон обратился к молодым людям:

— Да здравствует грузинская гвардия!

— Да здравствует! — снова раздалось в ответ.

— Слышать не хочу о гвардии! — бросил сердито капитан Макашвили.

— Да я не за меньшевистскую гвардию, не за их так называемую народную гвардию, — пояснил Платон.

— Не знаю, о какой гвардии идет речь, — вмешался в разговор Эстатэ, — но что правительство весьма и весьма инертно относится к созданию регулярной армии и что это обстоятельство будет иметь для страны самые пагубные последствия, в этом я не сомневаюсь.

— В моем полку, — сказал капитан, — едва ли наберется сейчас восемьдесят человек, а тут же рядом занимают казармы пятьсот каких-то фронтовиков. И по милости полкового комитета в казармах этих свободно шныряют большевистские агитаторы.

— Этот полк при первом же удобном случае выступит против правительства, — заметил Эстатэ.

— Что ж поделаешь, если правительство наше ничего не желает видеть. По-моему, дни его сочтены. Если мы теперь же не заключим союз с Турцией, нам не спастись от большевиков. Лучше турки, чем большевики! — воскликнул Джибо и ударил кулаком по столу.

Молодые люди недоуменно переглянулись — рассуждения капитана им не понравились.

— А мне кажется, дорогой мой, что если уж заключать нам с кем-нибудь союз, то нужно обратиться прямо к Германии, — возразил брату Эстатэ и через открытую дверь кинул взгляд на картину, которая висела в его кабинете.

Картина изображала поле. Под деревом, вокруг простого стола, в фуражках, приподнятых сзади наподобие хвоста скорпиона, стояли штабные офицеры. Они наблюдали в бинокль за ходом сражения. На переднем плане был изображен кайзер Вильгельм, которому начальник генерального штаба Людендорф показывал что-то на карте. Здесь же стоял главнокомандующий германской армией Гинденбург, огромный, похожий на фельдфебеля, человек.

Увлекшись в начале войны победами германской армии, Эстатэ стал заядлым германофилом.

Кроме этой картины, в кабинете Макашвили висели портреты Шопенгауэра, Ницше и Вагнера. На высоком столике стоял граммофон — в квартире почти непрерывно гремели «Нибелунги», «Тангейзер», старинный баварский и новый прусский марши.

На почве германофильства и зародилась дружба между Эстатэ и Платоном.

— Не было и нет в мире страны, — говорил Платон, — которая смогла бы соперничать с Германией в области музыки и философии, и никому не дано победить детище германской индустрии — германскую армию. Как счастлива была бы Грузия, если б Германия удостоила ее своим покровительством! Мы имели бы сильную армию, к нам на помощь пришли бы замечательные немецкие ученые, инженеры, промышленники и другие деловые люди.

— Они за десять лет выкачали бы из нашей страны все ее богатства, высосали бы из нашего народа все силы и оставили бы Грузию обескровленной, опустошенной, — продолжал тираду Платона Мито Чикваидзе.

Все с удивлением взглянули на высокого молодого человека.

Платон опешил, но быстро напыжился и ответил:

— Ну тогда, странный юноша, ждите так называемого углубления революции. Ждите, когда закончится весь этот ералаш и все социалистические эксперименты, состряпанные большевистскими фантазерами.

Но «странный» юноша продолжал горячо возражать Платону:

— Революция дала Грузии свободу. И не затем пошли мы в армию, чтобы превратить нашу страну в немецкую колонию.

На защиту Платона выступил Эстатэ.