Лицом к лицу. О русской литературе второй половины XX – начала XXI века

Однако назвать плохой память Одоевцевой язык тоже не поворачивается. Все-таки она восстанавливала события сорокалетней – сорокапятилетней давности и «в целом» (как осторожно и чуть иронически сформулировал Адамович) восстановила большинство из этих событий «верно». Решусь скорректировать: не более неверно, чем это делает большинство мемуаристов. Человеческое сознание устроено так, что мы уже через час или два помним произошедшее с нами со значительными лакунами. Важнейшая разница между людьми состоит в том, чем они эти лакуны заполняют. Можно сознательно замещать реальные воспоминания ложными – чаще всего такими, которые по какой-либо причине нам «выгодны». Или делать то же самое, но не отдавая себе отчета в том, что лжем (или постепенно забывая, в чем и где мы лжем). Или – вольно или невольно – опираясь на воспоминания других очевидцев событий, подменяя свои воспоминания их свидетельствами. Или же, как это делала, например, Ахматова, сознательно, усилием воли, контролировать себя и пытаться «оставлять пробелы в судьбе» не заполненными, со специальной установкой на то, что воспоминания выйдут отрывочными, клочковатыми.

Как представляется, Одоевцева и в этом отношении была антиподом Ахматовой. Сознательно она выдумывала редко (в отличие от Георгия Иванова, который признавался Владимиру Маркову в письме от 18 апреля 1956 года: «Ну и провру для красоты слога…»[261]), однако неизбежные провалы своей памяти заполняла в тексте приблизительными сведениями с легкостью необыкновенной. «Если <…> Вы вздумаете сромантизировать на наш общий с Жоржем (Ивановым. – О. Л.) счет, мы будем только польщены. Выдуманные биографии часто интереснее настоящих…» – опрометчиво (с точки зрения оценки ее собственных будущих мемуаров) наставляла Одоевцева Романа Гуля в письме от 26 сентября 1953 года[262].

«Интереснее» – ключевое слово в этом пассаже.

3

«Интереснее» для Одоевцевой означало – увлекательнее, занимательнее. Этому «интереснее» она готова была принести в жертву если не все, то многое. В частности, именно забота об увлекательности книги помешала Одоевцевой пожертвовать цветистыми, с многочисленными цитатами из самих себя монологами поэтов, приводимыми в «На берегах Невы», хотя она прекрасно понимала, что очень сильно подставляется («Многих удивляет, что я так точно, так стенографично привожу слова и разговоры. Как могла я все так точно запомнить? А не сочиняю ли я их?»). И себя саму Одоевцева сделала в книге не только доброжелательнее, но и гораздо наивнее, чем в жизни, – чтобы получилось «интереснее», чтобы читатель мог воспринять «На берегах Невы» как своеобразный «роман воспитания»: юная, неопытная во всех отношениях девушка под руководством чудаковатого, порою эгоистичного «рыцаря в панцире железном» (Николая Гумилева) приобщается к тайнам поэтического творчества.

В этом «интереснее» – причина и главных претензий, адресуемых книге Одоевцевой (иногда – справедливых), но и огромной и заслуженной ее популярности у широкого круга читателей.

О книге Валентина Катаева «Алмазный мой венец»

Мемуарное произведение Валентина Катаева вызывает горячие споры со дня своей первой публикации в шестом номере журнала «Новый мир» за 1978 год. Мало кто остался равнодушным, читатели сразу же разделились на два лагеря: убежденных противников «Алмазного венца» и столь же решительных его сторонников.

При этом на одной стороне баррикад в данном случае могли и могут оказаться даже идеологические оппоненты, которые ни о чем другом договориться не способны. «Я хорошо помню, сколько негодования, возмущения и споров вызвали в свое время напечатанные в “Новом мире” художественные мемуары Валентина Катаева “Алмазный мой венец”», – вспоминает, например, литератор-националист Николай Переяслов[263]. «Что бы там кто ни говорил и ни писал об этой книге, а для меня она и по сей день остается одной из самых горячо любимых и перечитываемых», – прибавляет он[264]. В унисон с этими суждениями звучат воспоминания западника-эмигранта Анатолия Гладилина: «“Алмазный мой венец” вызвал, мягко говоря, недовольство прогрессивной интеллигенции. До Парижа доходили слухи: Москва возмущена! <…> В советской прессе появились ядовито-кислые рецензии. Парадокс: классика отечественной литературы защищала только радиостанция “Свобода” в лице вашего покорного слуги»[265].

«…не понят “Алмазный мой венец”, клюют, щиплют», – сетовал сам Катаев в разговоре с поэтом-земляком Семеном Липкиным[266].

За что «клевали» и «щипали» эту книгу и ее автора? В чем обвиняли Катаева недоброжелатели?

Прежде всего, в расчетливом вранье, в том, что события, о которых рассказывается в «Венце» и участником которых Катаев изображает себя, на самом деле не происходили или происходили без его участия. Ни больше ни меньше как «набором низкопробных сплетен» назвал катаевское произведение поэт Давид Самойлов в письме к Лидии Чуковской[267].