Лицом к лицу. О русской литературе второй половины XX – начала XXI века

И вот тут самое время возобновить перечень обвинений, выдвинутых против книги Катаева вскоре после ее напечатания из стана недоброжелателей. Самым резким и самым обидным из них было даже не подозрение во вранье, а уличение в зависти и в том, что автор хочет возвыситься за счет своих персонажей. «На удивление постоянное, первое и нескрываемое движение героя “Алмазного венца” – встать рядом, сесть рядом “со своими великими умершими и погибшими друзьями”», – отмечала Наталья Крымова в уже цитировавшейся мною рецензии[280]. Сходно, но более осторожно высказался критик Владимир Кардин в «Вопросах литературы»: «Картинки, под креп ляю щие обиходные истины типа “слаб человек”, “все люди, все человеки”, порт реты писателей “в туфлях и в халате” чаще всего потакают обывательским вкусам»[281].

В тамиздате и самиздате отклики на «Алмазный мой венец» были, понятное дело, еще резче. «…каинова печать на катаевском лбу проступает куда более явственно, чем алмазный нимб над его головой», – утверждала Майя Каганская в памфлете «Время, назад!», опубликованном в парижском «Синтаксисе»[282]. А Бенедикт Сарнов итожил в статье «Величие и падение “мовизма”» 1978 года, которую ему удалось напечатать лишь в 1995 году:

Немало хвалебных и даже восторженных слов можно сказать о прозе Валентина Катаева – о ее словесном изяществе, яркой метафоричности, несравненной пластической выразительности. Одного только о ней не скажешь: она стоит на крови и пророчестве. Пророческий дух русской литературы Катаева не коснулся. И только поэтому (а вовсе не потому, что он в благополучии дожил до глубокой старости) в том воображаемом «пантеоне бессмертных», куда он справедливо поместил всех героев своей книги, для него самого вряд ли могло найтись место[283].

Горячность этих обвинений вызывает некоторое удивление. Ну да, Катаев далеко не всегда был добр к своим героям, в частности по отношению к Семену Кесельману, Владимиру Нарбуту, Алексею Крученых, Юрию Олеше… Однако обо всех них и других персонажах «Венца» автор писал не только с иронией, но и с восхищением, особенно когда дело доходило до цитирования их стихов и прозы. Не говоря уже о том, что имя Нарбута Катаев в «Венце» вытащил из полузабвения, а имя Кесельмана – из полного забвения. Пусть его мемуары почти о каждом современнике содержат ложку дегтя, но ведь растворена-то она почти всегда в бочке меда.

Есть, правда, в книге Катаева одно, но очень важное исключение. Это страницы, на которых появляется Борис Леонидович Пастернак. Его автор «Алмазного венца» сначала безосновательно обвиняет во вторичности и даже в плагиате у Якова Полонского (420), а затем – в позерстве и в зарабатывании духовного и материального капитала на своих «страданиях» (кавычки, разумеется, катаевские):

Он играет какую-то роль. Может быть, роль великого изгнанника, добывающего хлеб насущный трудами рук своих. Между тем он хорошо зарабатывает на своих блестящих переводах Шекспира и грузинских поэтов, которые его обожают. О нем пишут в Лондоне монографии. У него автомобиль, отличная квартира в Москве, дача в Переделкине (449).

По-видимому, Катаев так и не смог простить Пастернаку своего собственного позорного участия в травле романа «Доктор Живаго» – подобные аберрации иногда случаются. Именно посвященные мулату-Пастернаку завистливые и несправедливые фрагменты «Алмазного венца» бросили резкую и отчетливо негативную тень на другие страницы книги, а следовательно – на ее репутацию и репутацию ее автора. Посмертного сведения счетов с Пастернаком, доведенным советской властью до «полной гибели всерьез», многие читатели простить Катаеву не могли и не хотели, тем более что открыто в печати они высказать свои претензии долгое время не имели возможности.