Лицом к погоне

И что мне имбирные башни

И мускус испанской печали,

Упавшему в русские пашни,

Глядящему в русские дали...

ФРАГМЕНТЫ ДИАЛОГА С АНТОНИНОЙ ВАСИЛЬЕВНОЙ

- Лаврентий Берия мужчиной сильным был.

Он за ночь брал меня раз шесть...

Конечно,

Зимой я ела вишню и черешню,

И на моем столе,

Представь, дружочек,

Всегда стояла белая сирень.

- Но он преступник был,

Как вы могли?

- Да так,

Я проходила мимо дома Чехова,

Когда "Победа" черная подъехала

И вылезший полковник предложил

Проехать с ним в НКВД...

О Боже,

Спаси и сохрани!..

А за углом

Был дом другой,

И я ревмя ревела,

Когда меня доставили во двор.

Но расторопно-вежливый полковник

Помог любезно выйти из машины,

По лестнице провел проходом узким

И в комнате оставил у бильярда

Наедине со страхом ледяным.

Прошло минут пятнадцать...

Я пришла

В себя,

Когда раскрылась дверь внезапно, И сам Лаврентий вышел из-за шторы

И сразу успокоил,

Предложив

Сыграть в "американку" на бильярде.

- Как это страшно!..

- Поначалу страшно,

Но я разделась сразу, -

В этом доме

Красавицы порою исчезали,

А у меня была малютка-дочь.

Да и к тому же это был мужчина -

В любое время деньги и машина,

Какая широта,

Какой размах!

Я отдавалась, как страна - грузину, Шампанское - рекой,

Зимой - корзины

Сирени белой,

Он меня любил!..

- Но он сажал,

Расстреливал, Пытал!..

- А как бы ты с врагами поступал?

Не знаешь...

И поймешь меня едва ли.

А он ходил в батистовом белье,

Мы веселились,

Пили "Цинандали"

И шел тогда

Пятидесятый год...

1977

***

Сегодня проносятся бесы

Над мокрою мостовой.

Мой город, без интереса

Расстанемся мы с тобой.

Метель окружает, свищет

С пронзительною тоской.

Незримое пепелище:

Козицкий... Страстной... Тверской...

Несбыточность кажется жалкой:

Так в десять, в пятнадцать так

Пытаются зажигалкой

Рассеять вселенский мрак.

Но тут появляются гости,

Бутылка на пьяном столе

С наклейкой, где - кожа да кости -

Ведьма летит на метле.

Но гости уже, как потери,

О коих не стоит жалеть.

Прощайте, друзья из артели,

Желающей голос иметь.

Прощайте, поэты-Корейки!..

Вперед протянув пятерню,

Тяжелые бедра еврейки

Устало к себе притяну.

Родная, о прошлом ни звука...

К чему канитель и возня,

Когда нас разводит разлука,

Тоску под лопатки вонзя!

Мне холодно в этом просторе,

Где пусто - зови, не зови -

И ложью попрали простое

Понятье добра и любви.

Мне холодно в шумной толкучке,

Где роком больна молодежь,

Где ты до горячки, до ручки

Вдоль сточной канавы дойдешь.

Где нам, захлебнувшись минутой, Не выжить в строке и в мазке.

О, бесы, что рыщут в продутой

И полубездомной Москве!..

1973

ДРУГУ

1.

По улице Архипова пройду

В морозный полдень

Мимо синагоги

Сквозь шумную еврейскую толпу,

Сквозь разговоры об отъезде скором, И на меня - прохожего -

Повеет

Чужою верой

И чужим презреньем.

И будет солнце в медленном дыму

Клониться над исхоженной Солянкой, Над миром подворотен и квартир, В которых пьют "Кавказ" и "Солнцедар"

По случаю зарплаты и субботы.

И будет воздух холодом звенеть, И кучка эмигрантов в круговерти

Толкаться,

Выяснять

И целоваться,

И будет дворник,

С видом безучастным,

Долбить кайлом.

Лопатою скрести.

И ты мне будешь объяснять причину

Отъезда своего

И говорить

О праве человека на свободу

Души и слова,

Веры и судьбы.

И будем мы стоять на остановке, Где гражданин в распахнутом пальто, Такой типичный в этой обстановке, Зашлепает лиловыми губами,

Но только кислый пар,

И ни гу-гу.

И ты меня обнимешь на прощанье, А я увижу рельсы,

По которым

Уедешь ты

Искать и тосковать.

Ох, это будет горькая дорога!..

И где-нибудь,

В каком-нибудь Нью-Йорке

Загнутся рельсы,

Как носы полозьев...

Свободы нет,

Но есть еще любовь

Хотя бы к этим сумеркам московским, Хотя бы к этой милой русской речи, Хотя бы к этой Родине несчастной

Да,

Есть любовь -

Последняя любовь.

1976

2.

Обращаюсь к тебе, хоть и знаю - бессмысленно это, Из осенней Москвы обращаться к тому, кто зарыт

На далеком кладбище далекого Нового Света, Где тебя Мандельштам не разбудит и не озарит.

Твои кости в земле в тыщах миль от московских околиц

И прощай ностальгия - беда роковая твоя!

Но похожий лицом на грача или, скажем, на Мориц, Хлопнул крышкою гроба, души своей не затворя.

И остался твой дух - скорбный вихрь иудейской пустыни, Что летает по свету в худых небесах октября, Что колотится в стекла и в души стучится пустые, Справедливости требуя, высокомерьем горя.

Но смолчали за дверью в уютной квартире Азефа, Чтобы ветер впустить - не нашлось и в других чудака.

Лишь метнулась на лестницу кошка сиамская Трефа -

Ей почудился голос в пустых парусах чердака.

Это голос хозяина звал ошалевшую кошку

И ушел по России, и сгинул за гранью границ, И оставил раскрытым в ночи слуховое окошко, Словно вырвалась стая каких-то неведомых птиц.

И навеки пропала за серой стеной небосвода, И растаяло эхо, идущее наискосок...

Поколение это другого не знало исхода: Голос - в русское небо, а тело - в заморский песок.

И когда колченогий режим, покачнувшись, осядет со скрипом, То былой диссидент или бывший поэт-вертопрах

На развалинах родины нашей поставит постскриптум: Только прах от разграбленной жизни остался, лишь пепел да прах...

1977

***

Беспечно на вещи гляди,

Забыв про наличие боли.

- Эй, что там у нас впереди?..