Любимчик Эпохи

— Девятнадцать, — ее слюни долетали до груди журналиста, но тот, казалось, уже ничего не замечал.

— Что вы помните об аварии?

— Я хочу пряник со сметаной.

— Вы помните, как взорвался фосфор?

— Со сметаной и ряженкой.

— Потрясающе! — заключил корреспондент и фотоаппаратом «Смена», висевшем на шее, сделал порядка десяти портретных снимков бабки. — Репортаж года мне обеспечен! «Трагедия индустриальной эпохи» — вот как я назову этот материал!

— Эпохи!!! — демонически загоготала старуха. — Я — Эпоха, вашу мать! Я — ваша Эпоха!

Она залезла на табуретку и начала размахивать полотенцем, точно повстанец флагом.

— Снимите ее, немедленно! — заметалась Богоматерь. — Сейчас начнется буйство.

Следак с коллегами схватили Златку как бревно на ленинском субботнике и подоспевшей из рук Надежды Сергеевны простыней связали ей руки.

— Вы хотели документов? — Богоматерь точно озарило. — Так вот они. Видите штамп на простыне?

Следователь взял в руки край застиранной тряпки и поднес к глазам серый несмываемый прямоугольный оттиск: «Больница „ХимФосфор“. Хирургия».

— А это уже прямая улика, — удовлетворенно сказал он.

Нина Ланская сидела за столом, опустив лицо в ладони. Она пыталась уместить в своем сознании мысль о том, что человеческая судьба может быть настолько чудовищной.

— Что я могу для нее сделать? — измученно спросила она.

— Заберите в город, положите в больницу, дайте ей возможность жевать, — вздохнула Богоматерь. — Больше вы ей ничем не поможете.

Глава 32. Паспорт

«Я, Нина Павловна Ланская, руководитель отдела по работе с молодежью, заверяю, что Злата Петровна Корзинкина, моя подопечная, с самого детства была больна тяжелым наследственным заболеванием и страдала слабоумием. Во время взрыва на заводе „ХимФосфор“ она находилась со мной в квартире. Через месяц, в июле 1973 года, Злата умерла от своего недуга в возрасте девятнадцати лет.

Н. Ланская, 23 декабря 1975».

Илья держал в руках пожелтевший лист бумаги, не в силах осознать написанное дрожащим почерком. Аиша принесла красный холодный чай с лаймом, но к нему никто не прикоснулся.

— Это моя боль, мое проклятье, моя растоптанная совесть, мое предательство, — Ланская нервно разминала узловатые пальцы. — Я не смогла помочь Корзинкиной. Конечно, я устроила ее в больницу, Златке спротезировали челюсть. Но как только вышел репортаж в городской газете, меня вызвал первый секретарь парткома к себе в кабинет. Я пришла. Там уже сидел директор «ХимФосфора». Они сказали, если я не уймусь в поисках правды, то потеряю все: партийный билет, должность, честное имя… Они вынудили меня подписать эту бумагу. Все данные о существовании Златы Петровны Корзинкиной были уничтожены. Начиная с села Федотовки, где она родилась, интерната, где жила, школы, института, где училась, и, конечно, самого «ХимФосфора». Поэтому вам и не удалось ничего найти. Больной женщине, которую я положила в клинику, сфабриковали новый паспорт. Корзинкина стала Анной Ивановной Полуэктовой. Напоследок директор «ХимФосфора» вместе с председателями горкома и парткома сделали широкий жест — выделили ей городскую квартиру. Номер сорок один. В доме девять по улице Новикова. А через несколько лет я узнала, что Златку признали буйной и отправили в психиатрическую больницу, где она заживо сгорела во время пожара. Была прикована к постели… Спасая свои шкуры, врачи забыли ее отстегнуть…

Боль перекосила лицо, слезы струились по морщинистым щекам Нины Ланской, затекая за белый воротничок. Мохаммед, не понимая русскую речь, тревожно застыл в кресле. Ленка, вцепившись в подлокотники, беззвучно ревела. Илюша не видел перед собой ничего. Только бабка Эпоха, закрывшись с ним в грязном туалете, продолжала целовать его страшными губами, прижимать к себе корявым сухостоем рук.

— Эпоха любит Шалушика. Шалушик обнимет Эпоху…

Очевидно, Бог смилостивился над ней, поселив на одну и ту же улицу с подросшим ребенком. Но каким звериным чутьем она вычислила его из множества других детей? Как поняла, что в этом тощем пацане течет ее отравленная химией и нескончаемыми трагедиями кровь? Шалушик орал, вырывался, колотился в безумном страхе… Она приносила ему в блюдечке рис, хлеб, посыпанный сахаром, и сдобную булочку, раскрошенную желтыми пальцами. Самые богатые свои дары. Она пыталась быть нежной, насколько могут исходить нежностью изуродованная людьми оболочка и пробитое сквозь череп сознание. Пришитой челюстью касалась его детских пальцев, елозила по лицу, шее, теплому животу с пупком-пуговицей. Он ненавидел ее, желал смерти. Он не отличался от других людей. Из них двоих он, сам того не подозревая, был гораздо большим чудовищем…

* * *