Люблю тебя светло

— Ге-орги-ий! — стал я паясничать. — Я знаю, давно знаю, что я гений. Я Игорь Северянин, я почти Микеланджело, Шекспир и даже корреспондент нашей газеты Б. Я очень тонко разбираюсь в искусстве, и не раз профорги от науки советовали мне стать советским Белинским, у них есть связи, и они бы помогли. Но все это не то, дорогой. Я бы мог стать во главе какого-нибудь отдела, и меня бы уважали до тех пор, пока не скинули. Я был бы тогда твоим другом и не хотел бы лишний раз с тобой встретиться. Ты понимаешь, кем бы я был? А я хожу с тобой и треплюсь о банях. Георгий ты, Георгий. Куда идем-то?

— К парку.

Мы шли по центральной улице. Белые дужки неоновых фонарей терялись в листве. Прекрасна, приманчива эта улица по вечерам!

— Наши уже все разъехались?

— Кроме тех, — сказал Георгий, — кто и не собирался уезжать. От тебя избавились, — улыбнулся он, — а ты вернулся.

— Я вернулся на юг, а не в город.

— Не понравилось тебе дома?

— Дома хорошо. Дома все-таки мать, — сказал я и вспомнил ее с нежностью.

— Смотри! — толкнул Георгий. — Доцент идет. Подойдем поздороваемся!

Высокий доцент наш шел по правому краю с женой и через каждые шесть шагов подергивал головой. Жена была кривонога, суха и кокетлива, как девочка. Доцент славился изумительной осторожностью. Вот уже около двадцати лет он раскапывал в архивах бумажки, имевшие любое отношение к жизни и деятельности одного сомнительной честности писателя. Когда-то писатель заполнил анкету, составил справочку, отозвался открытым письмом на высаживание цветов, а спустя годы доцент опубликовал их в местной печати с восторженными толкованиями. Если бы осталось свидетельство, что в каком-то году писатель уступил в трамвае место старушке, то и об этом бы поведал теперь гибкий гениальный доцент. «Ой! — вскрикивал он на практических занятиях в сложные минуты. — Ой, вы, пожалуйста, обдуманней выражайтесь! Я каждую минуту сижу и думаю: вот сейчас встанет и ляпнет, встанет и ляпнет! Я вам поставлю зачет, Шуваев, — обращался он ко мне, — только, ради бога, не распространяйтесь на моих занятиях. Зачем вам это нужно?»

— Подойдем?

— Ты что? — вспылил я.

— Он вообще-то добрячий мужик. Вне работы он отличный.

— Коне-ечно! Еще бы!

Доцент нас заметил и опустил глаза. Георгий тайком от меня ждал его взгляда, и, когда я подумал, что он бы незаметно ответил доценту кивком головы, меня неприятно передернуло. Что стало с людьми! Даже хорошие, в общем-то честные люди научились выгадывать и жить вопреки своей совести.

— Гена, — сказал Георгий, — ты тоже иногда перегибаешь палку. Нельзя же так.

Я промолчал.

Мы подошли в конец улицы. Впереди чернели ворота больницы, справа спадала дорога к затону и протоке. Оттуда по казачьему шляху уезжал в старину на Темрюк молодой Пушкин. И кажется, ему было тогда столько же, сколько теперь мне. Ну, чуть больше, чуть меньше — неважно.

Возле парка скрипели на повороте трамваи. Две коротенькие остановки — и окраина, длинная шоссейная аллея возле железной дороги и по бокам — поля, перелески на горизонте. За аллеей, за первыми деревьями, чью необычность и красоту я и сейчас не могу отметить словами, в дымке появляются горы, маячат, заступают своими пологими вершинами простор, и едешь, едешь, пока наконец не возникнут повороты на море.

Высокие пышные своды парка не пропускали звезд. Сыпались и рябили воду фонтаны, не крутилось колесо обозрения. Я никогда еще не видел этот город с высоты. Южный, южный город. Сколько бродить мне еще по нему? Годы, месяцы, последний вечер? Порой он бывал мне противен, убежал бы в какой-нибудь пасмурный северорусский городок, но иной раз я не мог жить без него — особенно по вечерам, когда можно прыгнуть в трамвай и через несколько остановок оказаться в прохладном, густеющем поле с лошадьми вдали.

— Расскажи что-нибудь, — попросил Георгий. — Что дома делал?

— Отдыхал.

— Шлялся?

— Нет.

— Врешь.

— Зачем? Любовь я еще мог бы скрыть, а зачем скрывать похождения?

— Посидим, — показал Георгий на студенческое кафе в уголке парка.

Мы заняли места, Георгий подозвал официантку, заказал вина и пива.

— Я дома был ангел, — сказал я. — Вообще жалею, что с матерью мало побыл. — И я опять вспомнил мою сухонькую старушку, наш двор, небо над нашим домом по вечерам, комнату с окном на болото, в которой я читал по ночам письма Пушкина. — Письма Пушкина читал, и хотелось в деревню, в глушь. Какие письма! — воскликнул я, и все сжалось во мне от воспоминаний. — В Михайловское он приехал. Няня уже померла, он повзрослел, намотался. Почти как в стихотворении, помнишь? Ну «…вновь я посетил…», забыл, что ли? Встретилась, говорит, мне вчера баба, я сказал, что она изменилась. Да и ты, говорит она ему, мой кормилец, состарился да подурнел. Хотя могу, вздыхает, сказать вместе с покойной няней моей: хорош никогда не был, а молод был. Слышишь интонацию? Песня!

— Память у тебя хорошая.