Люблю тебя светло

Она плотно стояла возле меня. В любви есть самые сладкие воспоминания. Они связаны с местом, со временем года, с дождем или снегом, с какой-нибудь мелочью. Мы с ней пережили и дожди и снег, и у нас было несколько мест: поздний трамвай, река, темная прихожая. Если что с нами случится и мы будем врозь, места напомнят, какими мы были когда-то. Очень часто скрывались мы в этом коридорчике, если она приводила меня в полночь к себе, в этом узком, как тамбур, пространстве, холодном зимой и уютном весной или осенью. В открытую дверь мы видели черный изгиб реки и похожий на островок дальний берег, где к ночи кто-нибудь бродил в обнимку. Сюда я иногда долго-долго не приходил, кого-то провожал, с кем-то объяснялся, морочил всем голову. Не очень верный я был.

В комнате Лерка включила настольную лампу. Опять бросились в глаза чистота и уют ее временного пристанища, и еще раз явила она самое себя — какой она могла быть в нашей будущей жизни.

— У меня есть борщ. Вчерашний, но очень вкусный. Со сметаной! Тебя мама кормила борщом?

— Я нажимал на картошку с малосольными огурцами. Удивительно: в кулинарии моя матушка уступает тебе.

— Это же я. Я все могу, — похвасталась она, а глаза выражали одно: такой тебе нигде не найти. — Налить?

— Наливай.

— Ты у меня молодец. Я люблю тебя кормить.

Просияв, она чмокнула меня в лоб, пошла и в дверях обернулась, радостно мигнула. В халате, высокая, с быстрым, когда ее любили, взглядом, она никак не походила на кондуктора трамвая. На карточке в фотовитрине возле кино, где я смотрел повторные фильмы, и на улице, когда она шла под солнцем одна и была так строга и недоступна, она казалась не моей, не такой, как в коридоре. Она менялась при мне. Вчера, когда я угадал ее в окне трамвая и потом ездил с нею до ночи, ждал ее из диспетчерской, отмыкал с нею ворота, — вчера я думал: какое счастье, что она есть. Я только боялся, что утром начнется со мной прежнее. Утром я отрезвею, а через день, через два ее готовность вечно ладить и жить со мной, подавать мне на стол и часами ожидать меня у окна — отнимут у меня дорогие мгновения. И прелесть станет не та, и жизнь не та, и все еще не то, а есть где-то лучше.

Она вошла с тарелкой борща, поставила на салфетку, потом принесла сметану и положила в борщ две полные ложки, подсунула на тарелочке огурцы и села подле, довольная. Вот так бы она и сидела возле меня целую жизнь, так бы тихо и чисто было в нашей комнате, и она бы всегда знала, если я задержусь или уеду, что я все равно пройду под окном, постучу, вернусь к ней не в чужую квартиру, где она тайком охраняет мое присутствие, не на час и на два, когда не успеваешь сказать самого главного, а все боишься, как бы не застала хозяйка, и самое главное наполняет сердце после моего ухода — не так бы жить, а как люди.

— Что ты тоскливый?

— Тебе кажется, — сказал я. — Выпил, — оживился я, протягивая к ней руки. — Да и скучно мне без тебя.

— Все лето было скучно?

— Все лето один. Подойди.

— Ешь, — заставляла она. — Потом…

— Я уже наелся.

— Все цело. Ты, наверно, святым духом живешь.

— Точно, святым. Подойди ко мне.

— Ну хоть картошку поешь, — стала она возле меня. Я обнял ее за талию.

— Не дави.

— А ты поправилась.

— Правда? Я не хочу больше поправляться. Все платья распустила.

— Сейчас модны свободные платья.

— Я же не готовлюсь стать матерью. Я толстая, да?

— В самый раз, — сказал я, трогая ее. — Не слушай никого.

— Поведи меня на танцы. Я сшила себе платье, здесь так, — показала она рукой, — здесь так и здесь вырез. Мы давно с тобой никуда не ходили, поведи.

— Конечно, сходим. Ух ты…

— Ты опять ласковый…

Она нежнела с каждой минутой. Я любил ее и был согласен на все. Я мог сейчас же повести ее куда угодно. Мы хоть завтра пойдем на затон, в самые сонные часы, обогнем помелевший изгиб лодочной станции и мимо стрельчатых южных тополей берегом побредем к повороту реки, откуда виднеются очертания горок. И спроси она меня сейчас о том, о чем она и заикнуться не смела, лишь намекала взглядом, я бы поклялся, что останусь навек.

— Лер…

— Я…

— Потуши свет.

— Подождем. Посиди просто так. Ну…

— Карга не войдет? — шепотом спросил я, и она поняла.

— Сейчас…

Она на цыпочках вышла.

Как меняются женщины, когда они любят, как повторяют они все, что неприятно им в молве о других! Увидеть ее на улице и следить за ней сейчас… Она крадется к двери хозяйки подслушать — спит эта старая ведьма или нет, — медленно спускает на железку крючок, слепо, чутьем отыскивает меня во тьме и стыдливо шепчет:

— Спи-и-ит!

…Горячее плечо ее касалось моей щеки. Правой рукой она перебирала мои волосы, гладила, запутывала — осторожно, тихонько, любя. Окно на чужой двор посветлело, и я видел за крышей дома несколько звезд. Постепенно от того, что случилось в комнате, я отвлекался, жажда и нега утомились, и мне стало мерещиться далекое, нездешнее. Теперь уже все, что было где-то там, в стороне, где светлел еще день и где держалась ночь, где жили по-своему какие-то люди, где спали, сторожили, провожали, мучились и обнимались, теперь тамошнее рисовалось мне прекрасным.