Люблю тебя светло

— Боюсь очага. В очаге потонет все. Жить будешь с оглядкой на него. Я все больше поражаюсь: как мало, оказывается, надо человеку для счастья. Достанется ему в очереди свежая рыба — счастлив. Вступил в жилищный кооператив — счастье, съездил в отпуск на юг — вообще будто в Италии побывал. Муж ради семьи не заступился за честного человека и тем сберег свое место — жена счастлива! Ужас!

— Ну и что ты предлагаешь?

— О-о, да ничего я не предлагаю! — схватился я за голову и зажмурил глаза, побыл в темноте. — От меня ничего не зависит. И вообще давай лучше выпьем. Зря мы начали об этом.

— Выпьем, — потянулся он ко мне со стаканом и ласково посмотрел мне в глаза. — И засучивай рукава, бей в одну точку. Трезвей будь. А так что ж весь век: стихи, женщины, золото увядания, «клен ты мой опавший, клен заледенелый…».

— Какая жизнь — такой пусть будет песня, — сказал я чужими словами.

— И чего ты хочешь — не понимаю.

— Хочу, чтоб мы хоть чуть-чуть понимали друг друга. Д у ш о й  понимали. Ага, душой, ясно? И не мы с тобой просто. Все мы. Хоть настолько, — показал я на мизинце.

— Тебя же понимали наши девчата, — зло оправдался он.

— Да потому, что у них сердца больше, дорогой мой.. Они, если слов не поймут, интонацию уловят. Ого! Слова научились складывать. А интонация выдает с головой. Я эту интонацию слышу, когда ее… почти не слышно.

— Гениальный афоризм, — сказал Георгий. — Надо запомнить.

— Запомни, — с ненавистью сказал я, потому что он опять не уловил моей интонации и слово «гениально» произнес, как актер музкомедии.

Помолчали. Долго-долго молчали.

— Ты в аул едешь? — спросил я.

— В аул.

— Там где-то Лермонтов служил.

— Разве?

— Кавказ, — сказал я. — Кавказ подо мною, — повторил я и вспомнил самые дорогие строчки о чужих днях в этом краю.

Вспомнил и мгновенно расстроился, почувствовал какую-то тягу к странствию по Кавказу. Ты живешь далеко-далеко, среди гор и стройных восточных людей, никто уже тебя не помнит на той земле, где ты бегал пять лет, не догадываются, какие волнения согревают тебя. Поехать мне, что ли? И я увидел дорогу, и появилось желание крикнуть Георгию: «Все! Еду с тобой!» Но я сдержался, потому что слова были бы беднее чувства и до Георгия бы не дошли. Нет, решил я, пусть он отправляется с женой, с любушкой своей, а я, если отчаюсь, поеду один. В соседстве с ними будет не так хорошо. Если поеду, то поеду один. И я так внутренне проникся сосредоточенным счастьем, что никакая ласка в глазах Георгия не заставила бы меня согласиться на совместное путешествие.

— Ты обиделся на меня? — спросил Георгий.

— Нет, что ты.

— Я вижу. Обиделся.

— Тебе показалось. Я тебя не сужу.

— Честно? Ну смотри, Геныч, а то я буду думать — вот Геныч обиделся.

— Что на вас обижаться?.. Кого наша обида трогает?

Изредка стучали во тьме поезда, а когда кончался состав, стеной подступали к полотну ночные поля. Где-то там, за поворотами выбитых дорог, кружит обмелевшая река, неуловимо течет между деревень и пригорков, и по обоим ее берегам стоят тонкие, дымчатые в верхушках акации… Где-то там мы ночевали с ней на перевозе в саманной хатке. Совсем еще недавно, этой весной.

— Георгий, — сказал я, — мне пора к Лерке.

Добрался я к ней на четвертом трамвае. Улица вела вниз к реке, и казалось, будто идешь в глубину заросшего сада или дикофруктового леса — чем дальше, тем темней и запущенней. Лерка снимала комнатку в большом каменном доме с железными воротами под самый фонарь. Во дворе бегала овчарка. Хозяйка была отвратительна, уже стара и всегда ходила по дому в одном и том же разорванном на спине платье и чесала свои тяжелые груди. Она работала учительницей и воображала, что умнее и порядочнее ее нет никого на свете. В дом она пускала только меня, остальные же квартирантки выскакивали к своим мальчикам за ворота. В день знакомства я вел себя скромно и понравился ей необыкновенно. Изредка я и правда бывал застенчивым, особенно в чужих квартирах, за столом, когда ничего не остается, как поддакивать и благодарить за гостеприимство. Она ненавидела нынешнюю молодежь, сама и дети ее ни к кому не ходили и к себе никого не звали. Почти всех она подозревала в нехорошем и даже днем запирала ворота и спускала собаку.

Я стукнул с чужого двора в Леркино окно. Она вышла в китайском халате, шепотом успокоила собаку и осторожно сняла цепочку с железной двери.

— Тише, — предупредила она в коридоре и прижалась ко мне. — Карга уже легла.

— Чтоб она скончалась во сне!

— Где ты пропадал? Я ждала, ждала.

— В парке сидел с Жоркой.

— Очень он тебе нужен! Небось лишний раз не вспомнит о тебе. Есть хочешь?

— Так себе.

— Я картошку сжарила, твоя любимая еда.

— Ты спала уже?

— Лежала в темноте. Думала.