Люблю тебя светло

Она скоро вчера опомнилась, протрезвела и вырвалась домой, даже не далась проводить. «Интересно, — покаянно рассуждала она утром, — вот ведь как все в жизни бывает, кто бы мог подумать. Рассказать подругам — не поверят: что ты, скажут, ты ли это? А он за кого меня посчитал? Так и думает, наверно, что я такая и есть, а я вовсе не виновата, как-то само вышло. Нет, вру, виновата, конечно. Утром так стыдно было открывать глаза и помнить вчерашнее, думать, что Лешка, бедный, спал там в поле и ничего не знал. Даже в магазин боязно было идти: казалось, всем уже известно, что она спуталась с артистом. А вдруг и с Лешкой бывало такое? — с ревностью подумала она. — Надоест меня ждать, возьмет какую-нибудь, ту же Нюрку хотя бы, поведет за бригаду. Ой, что ж это я сделала?»

— Леш! — позвала она его и прижалась к спине. — Ты там скучаешь без меня?

— Днем некогда скучать, работа.

«Ну вот, скучает он, — обиделась она и ослабила руки. — Гляди, заскучают они тебе. Какие все-таки мужики».

— Днем что! — кричал Лешка. — Днем еще ничего. А вечерком иногда думаешь: где она там, зараза, пропадает, нет чтобы пришлепать.

— Мол, задружила, да?

— Я задружу, пожалуй, — гордо постращал Лешка…

— А что б ты сделал, если бы сказали, что я с кем-то пошла?

— Я-то? Ничего. Я б и тебе, и ему морду набил.

— А он-то при чем?

— При том. Что это ты сегодня разговорилась?

— А что мне, и пошутить нельзя?

За стогами они стали. До бригады еще далеко, и, если бы завтра не работа на молоканке, она бы не слезла, поехала бы с ним и осталась там денька на два.

Солнце только-только опустилось. Кругом никого, одни копны, кусты, дорожки, тишина. Как это хорошо, когда есть кого провожать, есть кому увезти тебя за деревню, есть с кем бежать в ригу и бояться, что кто-нибудь видит, и все-таки утешаться, что никого нет на свете, кроме двоих. Скоро пройдет лето, все пожелтеет, черными в дожди покажутся поля из окошка, и некого тогда будет ни встречать, ни провожать.

Лешка уезжал в бригаду на целую неделю.

«А там ему и в армию», — со страхом вспомнила Липа и припала к нему.

— Что ты?

— Ветер дует. Что тебе в военном столе сказали? Когда тебе?

— Скоро. А что?

— Ничего, — вздохнула она.

У нее стало нехорошо на душе. «А как же я? — загрустила она, чуть не плача. — Ни девка, ни баба. И я молчу, и он не догадывается. Уедет, а ты жди тут, думай что хочешь. Когда это он вернется. Да это еще ничего, можно вытерпеть — не испортился бы там, завлекет какая-нибудь выдра, что я буду делать?»

— Давай поженимся, — сказал Лешка, догадавшись.

— Давай! — согласно кивнула она и благодарно прилипла к нему, зацеловала в лицо.

— Ты боялась, да? Ну скажи, что ты думала?

— Сама не знаю, — неопределенно сказала она.

— Ну думала ведь? А, все они такие, да?

— Нет, такого я не думала, — сказала Липа.

Губы у него шершавые, теплые, и ей не хочется расставаться, блуждать в темноте по полю. Он видит это, но говорит:

— Не побоишься одна?

— То ли маленькая. А ты уже и гонишь?

— О-ой бабы, ну бабы! Брось ты думать!

— Ладно, я уже не думаю.

Что бы она ни сделала сейчас, чего бы ни наговорила ему! Как бы она обняла его дома, и утром бы жалела будить его, и любила бы еще пуще, чем сейчас, да и сейчас как она любит его, уже тоскует, расставаясь с ним на неделю! И она прижимается к нему, сердце ее слабеет, бьется и бьется у Лешкиной груди.

— Уже пойдешь? — говорит он, обнимаясь.

— Постоим еще.

— В субботу приходи.

— Ладно.

— Только брось думать.

— Уже все.

— Иди, темно.

— Да я всегда поспею, — говорит она и, отставая, идет за Лешкой.

Он перекатывает мотоцикл через мостик, тащит его на гору, заводит и уезжает.

«Вот так скоро и совсем уедет», — думает она и поворачивается назад. Она все думает, и идти ей не боязно.

III

В бригаду она ходила частенько.

В субботу надевала чистое платье, подводила свои невыщипанные брови и отправлялась после обеда на полевой стан. Шла не спеша, добиралась как раз с сумерками, на стане уже было оживление. Плескались у бочки трактористы, повара нарезали хлеб и потом долго вечеряли, курили и болтали. Парни расходились по девчатам, по их комнатам в летней времянке с топчанами и осенним сором на полу, а некоторые уходили в соседний хутор в кино и возвращались к утренней дойке, когда девки и бабы споро садились под коров, а полуночники шарили по кастрюлям, скрипели дверью и откидывались вздремнуть на постель. Со двора слышались шлепки женских ладошек и покрикиванья: «Манька, Зорька, Рябка, повернись, повернись же!»

В субботу с самого утра ей становилось нечего делать. Теперь она несла Лешке папиросы, выстиранную рубашку и заранее отпиралась, зная, как он не любит, когда она тайком уносит его вещи стирать и после кладет ему на подушку аккуратным свертком.

У фермы подвернулись ей женщины, шли после работы домой, перебирали в разговоре всякие новости. Коснулись и наехавших артистов, у которых, видно, и забот иных нет, как мотаться по свету, раскланиваться перед публикой да таскаться по бабам.

За стогами увидела Липа людей, машины, неторопливую суету.