Люблю тебя светло

И тут же вспомнилось прошлое лето. Было же нечто подобное. Разве плохо они сплавали вдвоем по реке? Плыли долго, вся шумная жизнь городов утихала за холмами и поворотами, круглые сутки только поля, вода и редкие пристани. Она уставала от пассажиров, дулась и молчала, не сходила на пристанях — и напрасно: нет уже солнца, еще светло, но серо, — по-вечернему плещет под лодки вода, косят и возят с острова зеленое сено, визжат дети, у самой воды женщина ставит стожок. Гудит пароход, а ты бы рад остаться на берегу, пожить и потом — дальше, дальше… А если и выходила, садилась на камень и злилась. На кого, за что?

И он знал: пройдет время — она будет дорожить теми днями, но ему никогда об этом не скажет. Костя дразнил ее зимой:

— А все-таки тебе понравилось на реке, да?

— Нисколько. Ты вечно все испортишь.

— Но ты же вспоминаешь?

— Ой, вспоминаешь, — улыбалась она. — Много с тобой навспоминаешь. Оставил меня, а я в Саратове две ночи мучилась у касс.

— Сама виновата.

— Ничо, ничо, — говорила она. — Ничо. Я теперь тоже поеду куда захочу. Одна.

— Ты сама-то знаешь, чего хочешь?

— Забыла я тебя спросить.

Она отворачивалась к стене.

— Ты уже спишь? — трогал ее Костя. — Или это означает: уходи, я тебя ненавижу? А?

— Отстань от меня! Уже все?

— Да все. Не вынуждай меня!

— Вот смотри, если ты несерьезная, на три ты уже смеешься. Смотри: ра-аз, два-а…

— Ой ты-ы, — смеялась она и закрывала лицо ладошками. Потом кривила губы и притягивала к себе. — Поцелуй меня. А, я хочу хорошо.

— Горе с тобой.

— Ты ужасен. Тебе плохо со мной, да? Поищи себе лучше! Тебе надо бы тоже быть попроще, слишком уж умный. Сиди, Настя, слушай его, жди, пока он напишет гениальную музыку, а потом стирай носки, а ему пеленки!

— Кому пеленки-то?

— Не прикидывайся, понимаешь, что это не вечно.

— Хоть бы скорей.

— Только и слышишь: «Ах, написать бы гениальную вещь!» Ну и пиши, раз ты гениальный! Ты просто сам не знаешь, чего тебе хочется.

— Может быть.

— И никогда ты ничего не напишешь. Только критиковать умеешь. Те, кого ты критикуешь, хоть и плохо пишут, зато живут прилично.

— Надоела ты мне.

— Ну и убирайся.

— Не кричи.

— Убирайся и ищи себе равную, н а с т о я щ у ю!

— Ах, какая ты дура! Какая ты баба.

— Ну и катись!

Иногда и Настя менялась, отчего-то расстраивалась.

— Уедем отсюда, — говорила она. — Миленький, ради бога, куда-нибудь! Не хочу я ничего.

А через неделю он ей напоминал, и она пугалась. Как же она оставит привычное, подруг, маму, этот городок без зимы, зачем же рваться им куда-то, если все считают за счастье жить на юге.

Оба они ждали весны.

«Скорей бы, что ли, — думал Костя. — Разъедемся, и все переменится. Ох и погуляю!»

И вот он снова здесь. Каждый вечер приходит на вокзал, выкуривает несколько сигарет, высматривает ее и возвращается один. В последний раз он заметил ее в тамбуре, нарочно не побежал к подножке и все следил, как она движется к выходу, спускается, переходит к перрону, загорелая, модная. Вот сейчас он ее увидит и поцелует.

Откуда-то выскочил мальчик, и она, освободив руки от сумок, присела к нему, нежно и певуче вскрикнула:

— Сыночка моя, пришел встречать, родненький мой! Ох ты, мой маленький, мама так соскучилась, моя сынулечка, моя лапочка. А где папа?

— Вон, — показал мальчик на толстого мужчину, искавшего ее в другом вагоне.

«Не она… И это не она…»

Почему-то часто шли поезда. И с юга и с севера.

Уехать! Уехать — и все.

Он представил себя в поезде. Он представил себя одиноким и грустным. Было бы это рядом, он бы прыгнул в трамвай и приехал к Вере. Она бы вышла, глянула и не сказала ни слова. Все ясно.

«Фантазер, — усмехнулся Костя в троллейбусе. — А что было бы дальше?»

2

Попутки не брали, и он долго шел пешком. Под станцией его подхватил молодой шофер.

— Мне на море, — сказал Костя.

— Садись! Только я по пути заскочу на хату, бабу возьму. Тоже на море хочет.

— Это далеко?

— Не-ет, налево от дороги, километров шесть.

Как только шофер заговорил, ехать стало не скучно. Рассказывал он забавно и очень откровенно. Оказывается, он служил в армии в Иркутске, познакомился там со своей рыжей женой, потанцевал два вечера и расписался, перешел к теще, но не поладил, кинул в нее как-то баян и не пришел ночевать, а на другой день позвал женушку на свою родину к югу.

Худой, с большими губами и лукавым взглядом, он изображал все в лицах, с подробностями и постоянно смеялся.

Когда подъезжали к хутору, Костя уже был с ним на «ты», хотел увидеть его семью и чуть сам не рассказал про отношения с Настей, но сдержался.

Жили они в узкой комнате с окошками на плавни. Нельзя сказать, что в комнате был порядок. Жена кормила цыплят, услыхала из сарая и вошла, щурясь после солнца.

Поздоровалась и стала застилать постель.

— У нас тут как после драки, — сказала она.

— Ты собери нам перекусить. Парень-то где?

— Бегает, где ж еще. Есть будете? — спросила она у Кости.

— Чего ты спрашиваешь? Наливай! Ох и хозяйка у меня. Много не затевай, по-быстрому, ждать некогда.

— С тобой разве толком выберешься. Нет бы с утра сказать.

— Вот такая у меня жена, — сказал муж. — Рыжая! Как и ты. У тебя жена какая?