Люблю тебя светло

— Нет, за женой.

— Так вы не вместе отдыхали?

— Нет.

— А что ж так? Не ладите?

— Почему — ладим. Пусть поскучает.

— Да, — согласилась она, — соскучится — лучше будет. Я вот от своего ушла, днем еще ничего, дулась да терпела, а вечером сижу у хозяйки, мужик ее как раз пришел с работы, сел, навернул две тарелки, а мне так гру-у-устно стало, думаю, и мой там придет, а меня нет, голодный, холодный, ну куда он без меня? Да и я: уеду к матери с мальчишкой, а душа все равно не на месте. Ведь привыкла, — вздохнула она, — как-никак пятый год живем, что нам делить. Посидела я, сказала хозяйке, что в кино схожу, а сама взяла хлопца, вижу, у кинотеатра все с мужьями стоят, радио играет, подумала-подумала, заплакала и по-о-шла в хутор.

И опять улыбнулась, вспомнила что-то свое.

И опять Костя подумал о Насте, о себе, о лете, о жизни вообще.

3

На старой квартире Насти не было. Она снимала теперь небольшую комнату в каменном доме за пионерским лагерем, поблизости от моря. Он откинул марлевую занавеску у двери, но увидел только разбросанные по кровати и стульям ее вещи.

На столе среди фруктов и книжек валялось начатое ею письмо:

«Мама, найди в шифоньере узкое новое платье и вышли. Если приедет и зайдет к тебе Костя, накорми его хорошо, он, конечно, голодный, я-то знаю, как он путешествует…»

Костя пошел на море.

Близились сумерки, солнце раскалывалось в верхушках белесых олив. За палатками «дикарей» слышался отдаленный переговор мужских голосов. Звонкими казались эти голоса после дождя! Женщины в купальниках готовили ужин, а у хозяев в сарайчике, где они ютились, пока сдавали комнаты приезжим, гостили родные: беседовали и временами чокались.

За оливами вставали песчаные горки с кустарником на макушках и по бокам. Отсюда начинался пляж, гладкий и широкий, как площадь.

«Вот здесь она отдыхает, — подумал Костя так, будто они расстались давно. — Море и юг… Странно, но поля я люблю больше, чем море. Ей-богу».

Уже забираясь в воду, щупая ступнями мелкое приятное дно и бороздя руками по волнам, он подумал о том, как интересно вернуться к знакомым местам и ощутить все по-новому. Но и старое долго еще будет мелькать и тревожить.

…Поезд стоит среди озер на рассвете. Или ночь, какой-то разъезд, мужчина в плаще под дождем, грустно светит фонарь у его ног — чужая судьба пронеслась мимо. Бабы с ведрами после дойки, обвязанными белой материей, — фартуком ли, полотенцем… Женщина моет пол на крыльце, открыты ее сильные страстные ноги. Увидишь путейцев, девочек с косынками на глаза, с ломиками и лопатами, в засученных брюках и майках, парень балуется с одной, обнимает, она бьет его по плечу, не дает губы — ах, летит жизнь! Ни о чем не жалеешь, все любишь, всем волнуешься. Станция «Семь колодезей», да, семь колодезей. Ветер с запахом трав. Задержка около деревни, вечереет, с проулка бредет компания, женский голос высоко бьется в поле, прощально и жалобно просит, горюет: «Зарыдала, пошла от тебя, милый мой, потому что ты любишь другую…» И негромко трогается поезд, а песня еще слышна, но хуже, а заглохнув, тревожит сильнее, и ты думаешь; какая жизнь там осталась? И вдруг русские березы, их сочные, бело-рябые стволы, шалаш, лужа, босые дети и потом стук, стук, стук…

На море сошла ночь, тесно засверкали звезды.

В комнате он включил свет, с особенным удовольствием покурил. Настя заскочила неожиданно, сперва растерялась, но потом подошла, некрепко поцеловалась с ним и сразу отпрянула, тогда как ему хотелось подержать ее подольше. Она бросила на постель пластинки, спросила, как он ее разыскал, видел ли мать, привез ли чего-нибудь вкусного. Она загорела, и глаза у нее блестели. Платье с черными продольными полосами как-то струилось, и Костя, любя и расстраиваясь от нее, подумал: «Вот и встретились. Вот так. Фантазер».

— Падам, падам, падам, — пела она. — Не гляди. Сиди так. Еще сиди так. А-а, сиди, не шевелись! Теперь можно, — подошла она в халате.

— Почему ты сменила квартиру?

— Там было плохо.

— Комары?

— Нет. Много народу, эти противные курортники. Проходу нет.

— Какая ты у меня серьезная.

— Падам, падам, падам… — запела и легко закружилась она, по-прежнему не замечая его настроения. — Я ни о че-ом не жалею, — припевала она, играя, — ни о хорошем, ни о плохом. Знаешь почему? — остановилась она и шутливо-пристально посмотрела на него. — Потому, что моя жизнь начинается с ни-им! С тобой, с тобой, — исправилась она и присела к нему на колени.

И он почувствовал, что Настя все-таки соскучилась. Теперь она стада своей, доброй и понятной. Да, соскучилась и кажется не женой, а той Настей, с которой он шел по раннему снегу. Он стал ее целовать, а она говорила и говорила слова песни:

— Когда меня обнимают… и шепчут мне тихо, и шепчут мне нежно…

— Что ты поешь?