Любовь

Я зашел в спальню, забрал у Ваньи кубики, положил их в коробку и поставил ее на комод, чтобы она не смогла до нее добраться. Ванью это очень задело, и, чтобы ее отвлечь, я взял ее на руки и поставил на подоконник. Мы стали рассматривать машины на улице. Но я по-прежнему был вне себя, поэтому долго я так не простоял, посадил Внью снова на пол и пошел в ванную, погрел руки, всегда холодные зимой, под струей горячей воды, вытер их, посмотрел в зеркало на свое отражение: оно не выдавало ни мыслей, ни чувств, переполнявших меня. Самым видимым последствием моего детства стало то, что я боюсь агрессии и повышенного тона. Для меня нет ничего ужаснее ссор, скандалов и крика. И во взрослой жизни мне долго удавалось их избегать. Ни в одних из моих отношений не практиковались громогласные разборки, нет; применялись мои методы, а именно сарказм, ирония, неприветливость, хмурость, брюзжание, молчание. Только с появлением Линды все изменилось. Но как изменилось! И да, я боялся. Рассуждая рационально, чего мне было бояться: физически я, естественно, был гораздо сильнее, в плане баланса интересов она нуждалась во мне больше, чем я в ней, — в том смысле, что мне одному хорошо, для меня побыть в одиночестве не только подходящая возможность, но часто искусительно-желанная, а она больше всего боится остаться одна, — и тем не менее, несмотря на такой расклад сил, я именно боялся, когда она набрасывалась на меня. Боялся совсем как в детстве. Нет же, я этим не гордился, да что толку? Ни усилием воли, ни разума я не мог управлять этим страхом, что-то совсем другое вырывалось из души на волю, что-то укорененное гораздо более глубоко, возможно составляющее основу моего характера. Но Линда ни о чем таком не знала. Этот страх не был написан у меня на лице. Когда я в свой черед вступал в перепалку, голос иной раз срывался от подступавших слез, но она, насколько я ее знал, считала, что я сиплю от ярости. Нет, вообще-то она, наверное, догадывалась. Но не знала, до какой степени все это для меня ужасно.

Постепенно я тоже кое-чему научился. Так наорать на человека, как я только что вопил на русскую, всего год назад для меня было абсолютно невозможно. Но в случае с ней скандал, понятное дело, примирением не разрешится. Дальше возможна только эскалация. И что?

Я схватил четыре синие икейские сумки с грязным бельем, я совершенно про них забыл, вынес в коридор, обулся и громко сказал, что иду вниз стирать. В дверях комнаты показалась Линда.

— Прямо сейчас? Они уж скоро придут, а мы еще не принимались за готовку.

— Времени только половина пятого. А следующее свободное время в постирочной — в четверг.

— Хорошо, — сказала она. — Мы друзья?

— Да, — кивнул я, — конечно.

Она подошла ко мне, мы поцеловались.

— Пойми, я тебя люблю, — сказала она.

Из гостиной приползла Ванья. Уцепилась за Линдину штанину и встала.

— Привет. Забыли тебя? — сказал я, поднимая ее. Она просунула голову между нашими, и Линда засмеялась.

— Ну хорошо, — сказал я. — Пойду запущу машину.

Я спускался по лестнице, неся в каждой руке по две сумки. Тревожную мысль, что и так непредсказуемая наша соседка теперь еще и глубоко обижена, я гнал прочь. Ну что может случиться самого страшного? С ножом она на нас не накинется. Месть исподтишка, вот ее почерк.

На лестнице никого, в коридоре никого, и в постирочной никого. Я включил свет, отсортировал одежду в четыре кучи: цветное сорок градусов, цветное шестьдесят, белое сорок, белое шестьдесят, запихнул две кучи в две огромные машины, засыпал порошок в выдвижные пеналы на панели, запустил и пошел домой.

Там Линда включила музыку, диск Тома Уэйтса, выпущенный, когда я уже успел остыть к нему, поэтому никаких особых струн в моей душе диск не задевал, так, типичный Уэйтс. Линда как-то переводила его тексты для стокгольмского спектакля и говорила, что это была одна из самых приятных и много давших ей работ, и сохраняла живое, чтоб не сказать глубоко личное отношение к его музыке.

Она принесла бокалы, приборы и тарелки и составила все на столе. Здесь же лежала скатерть, по-прежнему сложенная, и стопка мятых матерчатых салфеток.

— Надо ее погладить, наверное, — сказала Линда.

— Если мы собираемся стелить, то надо. А ты не можешь заняться этим, а я пока начну готовить еду?

— Хорошо.

Она достала из чулана гладильную доску, а я пошел на кухню. Вытащил продукты, поставил чугунную сковороду на плиту, включил огонь, налил немного масла, почистил и нарезал чеснок. Тут зашла Линда и вытащила из шкафа разбрызгиватель. Потрясла его, проверяя, есть ли в нем вода.

— Ты готовишь без рецепта? — спросила она.

— Я его уже наизусть знаю, — ответил я. — Сколько раз мы им угощали? Двадцать?

— Но они его еще не пробовали.

— Нет пока, — ответил я, поднес разделочную доску к сковородке и ссыпал в нее мелкие белые кусочки чеснока; Линда ушла назад в гостиную.