Любовь

— Вот и хорошо, — ответила Ингрид, едва отвлекшись на меня, и тут же погрузила пластмассовую ложку в пластмассовую плошку и понесла Ванье в рот, сейчас разнообразия ради разинутый, как клюв у птенца. Когда мы приезжали, Ингрид инстинктивно брала на себя все заботы о Ванье. Кормление, подгузники, одежда, сон, свежий воздух, она хотела делать все. Она купила детский стул, детские тарелки и детские приборы, бутылочки и игрушки и даже коляску, которая всегда стояла снаружи и ждала нас, как и штабеля бесчисленных склянок с детским питанием, кашами и пюре в шкафу. Если чего-то вдруг не хватало, например, Линда попросила яблоко или встревожилась, нет ли у Ваньи температурки, Ингрид тут же садилась на велосипед и ехала три километра до магазина или аптеки, и обратно те же три километра, везя в маленькой велосипедной корзинке яблоко, термометр или жаропонижающее. К нашему приезду она тщательно все планировала и заранее закупала продукты на все обеды, обычно из двух блюд, и ужины — из трех. Она вставала в шесть утра вместе с Ваньей, пекла булочки, иногда шла с ней на прогулку, потихоньку готовила обед. В девять утра мы просыпались к накрытому роскошному завтраку, со свежими булочками, вареными яйцами или, например, омлетом, если она замечала, что я полюбил омлеты, соком и кофе, и, когда я садился за стол, она всегда клала на мое место свежую газету, за которой потрудилась сходить. Она была необыкновенно позитивно настроена, ко всему относилась с пониманием, словом «нет» не пользовалась, и не было такой проблемы, которую она не хотела бы помочь нам решить. Морозилка у нас дома была забита ванночками из-под мороженого и лотками из-под селедки с самыми разными блюдами, которые она нам наготовила. На всех было написано ее рукой: болоньезе, картофельная запеканка, жаркое по-флотски, фрикадельки, фаршированные перцы, блинчики с начинкой, гороховый суп, баранина с картошкой по-деревенски, мясо по-бургундски, котлеты из лосося, киш с пореем… Если они гуляли с Ваньей и вдруг холодало, она могла зайти с ней в обувной магазин и купить ей новые ботинки.

— Как поживает твоя мама? — спросила она меня сейчас. — Все в порядке?

— Да, вроде да, — ответил я. — Дописывает диплом, насколько я понимаю.

Я салфеткой стер с подбородка каплю супа.

— Но мне, сказала, почитать не даст, — улыбнулся я.

— Снимаю перед ней шляпу, — сказал Видар. — Мало у кого в шестьдесят лет достанет любознательности учиться в университете, что ни говори.

— У нее самой наверняка двойственные чувства на этот счет, — сказал я. — Она всю жизнь мечтала продолжить учебу, это правда, но происходит это теперь, когда ее карьера уже на излете.

— И все равно, — сказала Ингрид. — Это сильно. Твоя мама железная женщина.

Я снова улыбнулся. Разница между норвежским и шведским менталитетом была гораздо больше, чем они полагали, и сейчас я на секунду взглянул на Ингрид шведскими глазами.

— Да, может, и так, — сказал я.

— Передавай маме привет, — сказал Видар. — И всему семейству тоже. Я их часто вспоминаю.

— С тех пор как мы съездили на крестины, Видар постоянно о них говорит, — сказала Ингрид.

— Но это правда яркие люди! — сказал Видар. — Хьяртан, поэт. Очень интересный и необычный человек. А как звали ту пару из Олесунна, детских психологов?

— Ингунн и Морд?

— Точно! Очень приятные люди. И Магне, да? Отец твоего кузена Юна Улава? Директор по развитию?

— Да, — кивнул я.

— Солидный мужчина.

— Да.

— И брат твоего отца. Учитель из Тронхейма. Тоже очень приятный человек. Он похож на отца?

— О нет. Совсем не похож. Он всегда держался особняком, что, на мой взгляд, умно.

Повисла пауза. Мы хлебали суп, Ванья колотила по столику чашкой и смеялась булькающим смехом.

— Они тоже постоянно вас вспоминают, — сказал я, глядя на Ингрид. — И твою готовку!

— В Норвегии все иначе, — сказала Линда. — Нет, правда, совсем по-другому. Особенно семнадцатого мая. Все ходят в бюнадах и с медалями на груди.

Она засмеялась.

— Сперва я подумала, что это стеб такой. Но нет, все совершенно искренне. И медали носят с большим достоинством. Ни один швед так никогда не сделает. Это сто процентов.

— Они же гордились? — сказал я.

— Именно! — ответила Линда. — А ни один швед никогда бы в этом не признался даже самому себе.

Я наклонил тарелку, чтобы вычерпать остатки супа, и покосился за окно: длинное заснеженное поле под серым небом, ряд черных голых лиственных деревьев вдоль опушки леса, там и сям разреженный сочной зеленью елей. Черная, с обломками веток земля под деревьями.

— Генрик Ибсен был помешан на медалях, — сказал я. — Не было такого ордена, ради которого он не унизился. Он писал письма королям и регентам, чтобы раздобыть награду. И он ходил с наградами на груди у себя в гостиной. Выставив вперед тощую грудь, всю увешанную медалями. Ха-ха. Еще он приделал себе зеркальце изнутри шляпы. Сидел в кафе и тайком смотрелся в него.

— Правда? — удивилась Ингрид.