Любовь

Белый, серый, черный, иногда штрихи темно-зеленого — вот какого цвета пейзаж проносился за окном. Прошлым летом я мотался по этой дороге каждый день. Мы гостили у Ингрид и Видара две последние недели июня, и я ездил оттуда в Стокгольм работать, писать. Не жизнь, а мечта. Подъем в шесть, бутерброд в качестве завтрака, сигарета и чашка кофе на крыльце, уже согретом солнцем, с видом на луг и лесную опушку, потом на велосипеде до станции, с приготовленной Ингрид едой в рюкзаке, в поезде можно почитать, приехать в кабинет и писать часов до шести, потом назад по лесу, переполненному солнцем, переливающемуся всеми цветами радуги, и на велосипеде полями ехать к маленькому дому, где тебя ждут к ужину, возможно, еще окунуться в озеро вместе с Линдой, почитать на улице и пораньше лечь спать.

Однажды загорелся лес у самых путей. Тоже фантастическое переживание. Весь взгорок всего в нескольких метрах от поезда полыхал. Пламя лизало стволы деревьев, другие были уже объяты огнем. Рыжие языки ползли по земле, лезли из кустов, и все освещало то же солнце, которое на пару с тонким голубым небом делало все происходящее как будто прозрачным.

О, сколь возвышенное зрелище; оно переполняло меня, мир открывал мне себя.

На парковке рядом со станционным зданием Гнесты, заметив подъезжающий поезд, Видар вылез из машины и, когда мы через минуту вышли из поезда и направились к нему с коляской, то увидели, что он стоит у машины и улыбается нам. Ему было семьдесят с небольшим, борода и волосы успели поседеть, сам он чуть сгорбился, но оставался еще полным сил, о чем говорила не только загорелая обветренная кожа, свидетельство активной жизни на свежем воздухе, но и проницательный, умный, чуть уклончивый взгляд голубых глаз. О том, чем он занимался в жизни, я не знал почти ничего, помимо рассказов Линды и некоторых моих догадок на основе наблюдений. За выходные он успевал затеять разговоры на множество разных тем, только не о себе самом. Он вырос в Финляндии, где до сих пор жила его семья, но по-шведски говорил без акцента. Властный, но не авторитарный, он охотно разговаривал с людьми. Много читал, ежедневно штудировал газеты от первой до последней страницы, но и в художественной литературе был начитан много выше среднего. Его возраст проявлялся прежде всего в закоснелости взглядов на некоторые вещи, немногие, но, как я понял, сильно его занимавшие. Меня это не задевало, потому что касалось только Ингрид и Линды, которые в его глазах одна другой стоили, и брата Линды. Такая его избирательность объяснялась тем, что, во-первых, я был новым членом семьи, а во-вторых, любил его слушать, мне было интересно его мнение, его рассказы. То обстоятельство, что беседа велась не на равных и мой вклад в нее сводился к вопросам и бесконечным «да», «да уж», «мм», «вот именно», «понятно», «интересно», не вызывало во мне раздражения, поскольку мы с ним и не были равны, он был вдвое меня старше, у него за плечами — долгая жизнь. Линда этого не понимала и частенько звала меня из другой комнаты или приходила и уводила меня, движимая желанием спасти меня от докучливой, скучной беседы, из которой я якобы сам не мог вырваться в силу чрезмерной вежливости. Так тоже бывало иной раз, но в основном мой интерес был неподдельным.

— Привет, Видар, — поздоровалась Линда и поставила коляску у багажника.

— Привет, — сказал он. — Рад вас видеть.

Линда взяла Ванью на руки, я сложил коляску и засунул в багажник, открытый Видаром.

— Теперь детское кресло, — сказал я, установил его сзади, пересадил в него Ванью и застегнул ремни.

Видар вел машину, как многие пожилые мужчины, — пригнувшись к рулю, словно если приблизиться к стеклу на несколько сантиметров, видно будет лучше. При дневном свете он водил хорошо, чему мы были свидетелями, например, весной, когда он вел четыре часа подряд всю дорогу до Идё, своего хутора, но в темное время суток я тревожился. Несколько недель назад он чуть не сбил соседа, который шел по обочине. Сам я увидел его издали и не сомневался, что и Видар его видит, а держится правого ряда, рассчитывая свернуть, не доезжая до пешехода, но нет, Видар его не видел, и только мой вопль и проворство соседа, отпрыгнувшего в кусты, помогли избежать несчастья. Мы въехали на центральную и единственную улицу Гнесты.

— У вас все в порядке? — спросил Видар.

— Да, — кивнул я. — Жаловаться не на что.

— А у нас ночью ветродуй был, — продолжал он. — Несколько деревьев выворотило с корнем. Потом вырубилось электричество. Но обещали до обеда починить. А что в городе?

— Тоже ветер был, — сказал я.

Мы свернули налево, проехали по мостику и выехали на огромное поле, где у дороги по-прежнему высился штабель из белых рулонов сена. Через километр мы свернули еще раз, на узкую гравийную дорогу через лес, преимущественно лиственный, сквозь деревья просвечивал луг, похожий на озеро, границей ему служила скала, снизу голая и отвесная, сверху поросшая хвойным лесом. Коровы местной длиннорогой и выносливой породы паслись здесь круглый год.