Любовь

Но хотя выглядел он с каждым разом все более порушенным и каким-то одичалым, ходил все с бо́льшим трудом, а движения делались медленнее, он не казался слабее, не терял задора, жизнь кипела в нем по-прежнему, со всеми своими болячками он шел и шел вперед, посрамляя тех, кто еще два года назад пророчил, что теперь он долго не протянет. Любовь к жизни, желание жить — вот что держало его в строю. Любой другой человек, выпади на его долю столько же, лежал бы уже в земле на глубине двух метров.

— Видар сказал, твою книгу переведут на шведский? — спросил он.

— Да, — ответил я.

— Когда? Хотелось бы, видишь ли, успеть ее прочитать.

— Говорят, выйдет осенью. Но я думаю, что следующей осенью.

— Я подожду, — сказал он.

Сколько ему могло быть лет? Под семьдесят? Навскидку не сказать, ничего старческого в нем не чувствовалось; действующий глаз сиял молодецки, и хотя он в одиночку старался за все лицо, обрюзгшее, изможденное, с нездоровой краснотой, но молодой задор тем не менее прорывался — в оживленной речи, загнанной в медленный темп, так ей не подходивший, в общем ощущении целостности, в энергетической ауре, словно преодолевающей косность тела. Арне вырос в детском доме, но сумел выправить свой путь, в отличие от других. Он профессионально играл в футбол, по крайней мере, так сам говорил, и много лет работал журналистом в газете «Экспрессен». Кроме того, он написал несколько книг. Жена всегда встречала надменным взглядом любую его реплику, как многие женщины, вышедшие замуж за мальчишку. Она работала медсестрой, и терпение ее достигло своего предела: помимо больного мужа, требовавшего ухода, приходилось помогать семье их дочери, недавно родившей близнецов.

— Ну что ж, — сказал он теперь. — Рад был повидать тебя, Линда. И тебя, Карл Уве.

— И я, — сказал я.

Он отсалютовал нам и двинулся дальше, высоко поднимая палки при каждом шаге.

Его неподвижный, текущий глаз, который всю беседу смотрел прямо вперед, мог бы принадлежать троллю или другому мифологическому существу, и, хотя я не смотрел на него неотрывно, чувство, рожденное им, жило во мне до конца дня.

— Он не выглядит раздавленным, — сказал я, когда Арне скрылся за поворотом, и мы пошли дальше.

— Не выглядит, — сказала Линда. — Но вид часто обманчив.

Вдали снова стал нарастать шум, теперь с другой стороны. Я посадил Ванью, которая лежала с открытыми глазами, и повернул коляску так, чтобы она смогла увидеть поезд, он как раз показался за деревьями.

Его появление не прошло незамеченным, Ванья ткнула в его сторону пальцем и заверещала, когда он прошел так близко от нас, что тонкая пленка молотой снежной пудры осела мне на лицо, но тут же растаяла.

Еще где-то через километр, у железнодорожной насыпи, дорога обрывалась. Луг на той стороне путей, где в теплые полгода пасутся лошади, раскинулся между деревьев белый и нетронутый, как крахмальная скатерть. Слева, на востоке, прилепилась горстка домов, за ними шла дорога, и она приводила в роскошную усадьбу брата Улофа Пальме. Однажды вечером мы с Линдой поехали покататься на велосипедах, по ошибке забрались туда и должны были проехать по грунтовой дороге между домами мимо накрытого праздничного стола, за которым сидели люди в белом и ели, глядя на озеро и центр Гнесты на другом его берегу. Как ни старался я смотреть в другую сторону, все равно она отпечаталась у меня в мозгу, эта бергмановская сцена: торжественный обед, белая садовая мебель, выставленная между белым строгим господским домом и красными современными постройками посреди зеленого холмистого сёдерманландского ландшафта.

Наконец мы развернули коляску и пошли назад; Ванью я взял на руки.

Когда через полчаса мы подошли к взгорку, поднимавшемуся к дому, оттуда слышались громкие голоса. В окно я увидел, что Ингрид и Видар стоят по разные стороны стола и орут друг на друга. Мы пришли раньше, чем они рассчитывали, а снег приглушил звук шагов. Только когда я затопал на крыльце, голоса смолкли. Линда взяла Ванью, а я отвез коляску в гараж — Видар пристраивал его к дому всю весну и лето. Когда я вернулся в дом, он как раз стоял в прихожей и собирался надевать комбинезон.

— Ну? — спросил он и улыбнулся. — Далеко дошли?

— Нет, — ответил я. — Немножко прогулялись, и все. Погода мерзкая.

— Да уж, — ответил он, обуваясь в высокие коричневые резиновые сапоги. — Пойду, надо кое-что сделать.

Он протиснулся мимо меня и пошел наверх в мастерскую. На кухне, начинавшейся в полуметре от места, где я стоял и снимал с себя куртку, Ингрид уже посадила Ванью в высокий стульчик и приставила его к рабочему столу, где сама чистила картошку. Я положил шапку и варежки на шляпную полку, скинул ботинки, используя порог вместо «рогача»; Ингрид поставила перед Ваньей миску с водой и пластиковые мерные ложки; моя дочь могла плескаться с ними часами, я знал. Повесил куртку на плечики, втиснул среди других пальто и курток и вошел на кухню. Видно было, что Ингрид на взводе, но движения оставались спокойными и размеренными, а к Ванье она обращалась мягко и приветливо.

— Что за изыски будут на обед? — спросил я.