Любовь

— Баранья нога, — ответила Ингрид. — С картофелем дольками. И соусом из красного вина.

— Ого! — сказал я. — Обожаю баранину.

— Я знаю, — сказала она. Ее глаза, такие огромные за стеклами очков, смотрели на меня с улыбкой.

Ванья стучала ложкой по воде.

— Ну что, Ванья, хорошо тебе здесь? — сказал я и потрепал ее по волосам. Потом взглянул на Ингрид: — А Линда пошла полежать?

Ингрид кивнула. И тут же из спальни, мне невидимой, хотя до нее было всего-то метра четыре, раздался голос Линды:

— Я здесь!

Я зашел к ней. Две кровати стояли буквой «г» и занимали собой почти всю комнату. Она лежала на дальней, натянув одеяло под самый подбородок. Хотя занавеска была отодвинута, в комнате было довольно темно. Грубые, темные деревянные стены съедали весь свет.

— Брр! Залезешь ко мне?

Я покачал головой:

— Я думал почитать. Но ты спи.

Сел на край кровати и провел рукой по волосам Линды. На одной стене были развешаны фотографии детей и внуков Видара. Другая была заполнена книгами. Будильник и фото младшей дочери Видара стояли на подоконнике. В чужих спальнях мне всегда очень неуютно, я вижу то, чего не хотел бы, — но в этой нет.

— Я тебя люблю, — сказала Линда.

Я наклонился и поцеловал ее.

— Спи, — сказал я, встал и пошел в общую комнату. Достал книги, которые привез с собой, выбрал не Достоевского, потому что вчитываться в него как раз сейчас сил не было, а биографию Рембо, я давно хотел ее почитать и теперь лег с ней в руке на лавку под окном. Меня интересовали его африканские дела. И само время, в которое он жил. Стихи его меня интересовали лишь постольку, поскольку они могли рассказать о его необыкновенной, выдающейся личности.

На кухне Ингрид готовила еду и разговаривала с Ваньей. С ней она отлично умела общаться, могла превратить самые занудные обязательные дела во что-то живое и зажигательное за счет, в частности, того, что совершенно отодвигала в сторону свои интересы, проводя время с Ваньей. Все строилось вокруг Ваньи и ее потребностей. Но это не выглядело как жертва, потому что радость, которую получала сама Ингрид, производила впечатление глубокой и искренней.

Я подумал, что нет женщины, менее похожей на мою маму, чем Ингрид. Мама тоже оставляла свои дела, но дистанция между ней и забавами с Ваньей была у нее гораздо больше, а радости от них она получала явно меньше. Однажды я был с ними на детской площадке, и отсутствующий мамин взгляд заставил меня спросить, не скучно ли ей; да, призналась она, и всегда было скучно, с вами маленькими тоже.

А Ингрид могла очаровать любого ребенка, стоило ей только захотеть, что-то такое в ней было, контакт возникал мгновенно. У нее очень сильная аура, ее появление в комнате невозможно не почувствовать. Она завладевает вниманием. С моей мамой все наоборот, она сама незаметность. Ингрид в свое время была актрисой, играла в самом прославленном театре страны, жила ярко и активно. Моя мама наблюдала, думала, читала, писала, рассуждала, жила созерцательной жизнью. Ингрид обожает готовить еду, моя мама делает это по необходимости.

За окном спальни, слегка пригнувшись, прошел Видар в синем комбинезоне, он шел осторожно, чтобы не наступить мимо тропинки. Через секунду он показался за окном общей комнаты, теперь он шел в гараж. На кухне Ванья встала, держась за шкафчик, а Ингрид переставила подальше кастрюлю с кипящей картошкой.

Я встал и вышел в прихожую, надел куртку, шапку и ботинки, открыл дверь и сел на стул под стеной дома покурить. Из гаража вышел Видар с ведром в руке.

— Подмогнешь мне? — спросил он. — Минут через десять.

— Конечно, — ответил я.

Он кивнул, мол, заметано, и скрылся за углом. Я посмотрел вдаль. Свет под небом стал тускнеть. Подступавшая темнота сгущалась неравномерно, уже почерневшие части пейзажа жадно вбирали ее в себя, например деревья вдоль опушки — их стволы и ветки чернели углем. Бледный и слабый февральский свет сдавался без борьбы, без сопротивления, без яркого зарева, а угасал медленно и незаметно, пока все вокруг не превращалось во мрак и ночь.

Внезапное чувство радости наполнило меня.

Эта полоса света над землей, морозность воздуха, тишина между деревьями. Эта поджидающая темнота. В душе установилось настроение февральского вечера, дежавю всех прочих февральских вечеров, или их отзвуков, потому что сами воспоминания давно истерлись. Оно было таким насыщенным, таким богатым, что собрало в себе всю жизнь. Оно словно прорезало годы, этот неизменный свет погружался в память, и по ней шли от него круги.

Чувство радости перешло в столь же глубокое ощущение печали. Я затушил сигарету в снегу и бросил окурок в сторону бочки, стоявшей под водостоком, сказал себе, что надо не забыть до отъезда убрать его, и пошел наверх, там Видар стоял в шатре над продуктовым погребом и привинчивал дверцу к холодильнику.

— Надо перетащить его к нам в домик, — сказал Видар. — Сегодня скользко, но мы будем идти аккуратно и дотащим без проблем.