Любовь

На следующее утро я, как обычно, встал в половине пятого, до семи редактировал перевод рассказов для сборника и позавтракал вместе с Линдой и Ваньей, не сказав ни слова. В восемь пришла Ингрид и забрала Ванью. Линда ушла учиться, я полчаса почитал газеты в интернете, прежде чем взялся отвечать на скопившиеся письма. Потом сходил в душ, оделся и пошел на улицу. Небо было голубое, низкое солнце освещало город, и, хотя все еще было холодно, свет создавал ощущение весны даже на самых узких и тенистых улицах, которыми я шел к площади Стуреплан. Судя по всему, не один я чувствовал весну; люди, еще вчера ходившие втянув опущенную голову в плечи, сегодня подняли лица, а взгляды, которыми они обводили все вокруг, были полны любопытства и радости. Неужели сегодняшний легкий открытый город и закрытый и мрачный, по которому мы ходили вчера, — один и тот же? В то время как приглушенный зимний свет, пробившись сквозь облака, как будто сближал все цвета и поверхности, размывая их различия своей блеклой серостью, ясный прямой резкий свет их прорисовывал и подчеркивал. Город вокруг меня взорвался множеством красок. Не летними, теплыми, биологическими цветами, но зимними — синтетическими, холодными, минеральными. Красная стена, желтая стена, темно-зеленый козырек, синяя табличка, оранжевая куртка, лиловый шарф, серо-черный асфальт, патина на бронзе, блестящий хром. Сияющие окна, сверкающие стены, искрящиеся водостоки на одной стороне здания и черные окна, темные стены, затененные, едва различимые водостоки — на другой. Вдоль Биргер-Ярлсгатан лежали сугробы снега, где-то сияя и переливаясь, где-то серые и немые, в зависимости от одного лишь солнечного света. На Стуреплан я заглянул в «Книжную лавку Хеденгрена», где молодой человек как раз отпер двери. Я спустился в подвал, прошелся между полок, набирая книги, и сел просмотреть их. Купил биографию Эзры Паунда, потому что меня интересовала его теория денег и я надеялся, что в книге будет что-нибудь о ней; книгу о науке в Китае с 1550 по 1900 год; краткую экономическую историю мира авторства некоего Камерона и книгу о коренных американцах, в которой описаны все племена, существовавшие до появления европейцев, роскошный фолиант на шестьсот страниц. В дополнение я нашел книгу Старобинского о Руссо и книгу Роберта Сторра о Герхарде Рихтере, Doubt and Belief in Painting[71], и купил их. Я ничего не знал о Паунде, экономике, науке, Китае или Руссо, я даже не знал, интересует ли меня все это, но я собирался приступить к роману, а с чего-то надо начинать. Об индейцах я задумался давно. Несколько месяцев назад мне попалась на глаза картинка: индейцы на каноэ переправляются через реку. На носу стоял, расправив крылья, человек в наряде птицы. Изображение прошило насквозь все напластования моих представлений об индейцах, все, что я читал в книгах, комиксах и видел в кино, и вышло в реальность: они существовали на самом деле. Они на самом деле жили своей жизнью, включавшей тотемы, копья, луки и стрелы, одни на огромном континенте, и не подозревали, что другая жизнь не только возможна гипотетически, но и реализована практически. Ошеломительная мысль. Излучаемая изображением романтика, с этой первозданностью, с человеком-птицей, нетронутой природой, коренилась в реальности, а не наоборот, как бывало обычно. Это было потрясающе. Я не в силах сформулировать иначе: я был потрясен. И знал, что должен написать об этом. Не о самой картинке, а обо всем, что она отображала. Тут же подняли голову контраргументы. Безусловно, индейцы существовали, но сейчас их нет, их культура полностью уничтожена, зачем о ней писать? Ее больше нет и никогда не будет. Создай я свой мир, начинив его элементами из того ушедшего, он останется лишь литературой, лишь выдумкой, по большому счету не имеющей ценности. На это я мог бы возразить, что и Данте все выдумал, и Сервантес выдумал все целиком, и Мелвилл. И не будем недооценивать факт, что без произведений этих троих человек был бы чем-то иным. Так что почему не взять и не выдумать? Правда ведь состоит не в копировании действительности один к одному. Хорошие аргументы, но они не помогали; одна мысль о беллетристике, о выдуманном герое в выдуманном сюжете, вызывала у меня тошноту, чисто физиологическую. Не знаю почему. Но факт остается фактом. Так что индейцев я до поры до времени отложил. С надеждой, что реакция моя со временем изменится.

Расплатившись за книги, я спустился на площадь Сергеля, зашел в магазин кино и аудио, купил три DVD и пять CD, оттуда в «Академкнигу», где я нашел монографию о Сведенборге, изданную «Атлантисом», купил ее и пару журналов в придачу. Мысль, что вряд ли все это будет мной прочитано, ничуть не портила мне настроение. Я вернулся домой, выгрузил покупки, стоя у рабочего стола, сжевал несколько бутербродов и снова отправился в город, в этот раз на Эстермальм, в магазин на Банергатан, к которому я подошел ровно в двенадцать часов.