Любовь

Но не все немцы были таковы! Роман-молния разделил не только немецкую литературу, но и немецкое общество. Выявил бунтарей, не желающих жить по канонам полусонных бюргеров, жить в полнакала, в полголоса и по штатному расписанию от церковников, якобы получивших мандат от Самого. Люди, полные страстей, восприняли роман как долгожданный «луч света в тёмном царстве»100.

Самые восторженные отзывы Гёте получил от товарищей по литобъединению «Буря и натиск» (Sturm und Drang ).

Литературный критик Кристиан Шубарт101 писал: «Я сижу с сердцем, облитым слезами, с тревожным чувством в груди, из глаз моих струится сладостная боль, и говорю тебе, читатель, что я только что – прочёл? – «Страдания юного Вертера» моего любимого Гёте. Нет, проглотил. Критиковать эту вещь? Если бы я мог это, у меня не было бы сердца. Купи книгу и прочти сам! Но не забудь при чтении своего сердца!»

Молодой граф Фридрих Штольберг102 (автор слов к несравненной Баркароле103):

«Вертер! Вертер! Вертер! О, что за книжка! Так ещё ни один роман не трогал моего сердца. Гёте просто замечательный человек, я бы с удовольствием обнял его во время чтения!»

У многих, ой у многих появилось такое желание: обнять автора. Если не обнять, то хотя бы пожать руку… познакомиться… увидеть, издалека. Гёте вошёл в моду ( Ой, знаешь, кто это пошёл… Смотри, смотри: Гёте, тот самый Гёте… Ты что, не читал?! Гретхен, ты глянь, опять синий фрак, опять серая шляпа, вот придурки, «Вертера» начитались…)

Да-да, «вертеровский костюм» (Werthertracht) стал моден и во Франкфурте, и по всей Германии. Поклонники романа ходили в синих фраках с жёлтыми жилетами и в круглых серых шляпах. Дамы заказывали наряд Лотты – «простенькое белое платье с розовыми бантами на груди и рукавах».

Остановить «Вертера» уже было невозможно. Роман печатали «пиратским» образом, распространяли из-под полы.

А что же семейство Кёстнеров, которому автор прислал дарственную книжку? Легко предположить, что всеобщих восторгов Кёстнеры не разделили. Оно и понятно. Представим себе семейное прочтение, к примеру, данного места:

«Мне быть её мужем! О господи боже, меня сотворивший, если бы ты даровал мне это счастье, вся жизнь моя была бы беспрерывной молитвой. Я не ропщу, прости мне эти слёзы, прости мне тщетные мечты! Ей быть моей женой! Если бы я заключил в свои объятия прекраснейшее создание на земле… Я содрогаюсь всем телом, Вильгельм, когда Альберт обнимает её стройный стан… Сказать ли правду? А почему бы не сказать, Вильгельм? Со мной она была бы счастливей, чем с ним! Такой человек, как он, не способен удовлетворить все запросы её сердца. В нём нет чуткости… Как бы это объяснить? Он не способен всем сердцем откликнуться, ну, скажем, на то место любимой книги, где наши с Лоттой сердца бьются согласно…»

На этом месте глава семейства прервал чтение и мрачно сказал:

« – Гёте свихнулся.

– Но, Ганс, там речь идёт о чёрных глазах, а у меня….

– Причём тут глаза, – и обиженный прототип зашвырнул книжку в угол…»

Действительно, причём тут глаза, когда предельно ясно, что Вертер не что иное, как alter ego104 Гёте, у них сходны мысли, характеры и даже дни рождения совпадают – 28 августа. Среди бела дня в доме Кёстнеров настала полночь. А полночь всё возвращает на места: ясно, где тыква, где мыши и кто та крыса, которая в подробностях выставила на всеобщее обозрение и сугубо доверительные беседы, и весьма интимные ситуации…

Но что для мира семейство Кёстнеров? Всего лишь два недовольных читателя. Мир продолжал рукоплескать, роман продолжал потрясать умы, очаровать души и пленять сердца.

Крепко жму Вашу руку, и до следующего письма.

-21-

Приветствую Вас, Серкидон!

Проходил я мимо Музея Арктики и Антарктики105, что на улице Марата, и, грешным делом, чуть было не перекрестился. Мало кто знает, что это бывшая Единоверческая церковь, и уж вовсе позабылось то, что богослужения тут проводил Алексей Алексеевич Ухтомский – староста этой обители Божей.

Когда большевики начали национализацию (грабёж, иными словами), прихожане что смогли – попрятали. Старосту по подозрению в укрытии церковных ценностей арестовали, но добиться от него ничего не смогли – выпустили. Так во второй раз вышел Алексей Ухтомский из большевистской тюрьмы. Первый раз вышел из Лубянской ВЧК, куда попал за вольные разговорчики в строгом революционном строю. В застенках читал учёный сокамерникам лекции по физиологии.

Большинству слушателей эти знания не пригодились, поскольку дело было в 1921 году, выпускали тогда из Лубянки неохотно. Охотней расстреливали. Чекисты и «лектора» с лёгкой душой шлёпнули бы, но учёная братия всполошилась, нашлись заступники из высших кругов, и пришлось «контру» выпустить…