Любовь

Учитель потом погиб, но для меня он всегда останется живым — худощавый, с насмешливым лицом, большим носом и маленькими голубыми, ярко-голубыми глазами, он целыми днями, как ястреб, следил с высоты за Охотничьим домиком. Я лежала позади них на траве и, пока этот голубоглазый хищник высматривал добычу, поглядывала на него и думала: что должен испытывать этот человек, прячась над селом, в котором он три года был директором прогимназии? Я пыталась представить себе, как он в темном костюме, белой рубашке и галстуке произносит в день Кирилла и Мефодия речь, вокруг него стоят учителя, с цветами в руках, нарядные и праздничные, а ребята, выстроенные перед ними, но то и дело нарушающие строй, шаловливые и беззаботные, смотрят влюбленными глазами на своего длинноносого, голубоглазого, чуть сутуловатого директора. И голос его — глубокий, мягкий, точно у церковного псаломщика, баритон — торжественными, патетическими волнами несется над головами детей, как разносился он над головами партизан, когда он читал стихи Смирненского, красивый голос, наделенный от природы необычайной теплотой и убедительностью, голос подкупающий и внушающий доверие. И вот этот человек, ведя за собой ученика — а по-другому настоящий учитель и не может, он всегда должен появляться в сопровождении учеников, всегда и повсюду, во всех видах своей деятельности, — явился в село из совсем другой жизни, осуществляя свою высокую миссию. Он стоит сейчас над селом, и село, затихнув в ожидании, с огромным напряжением следит за учителем и ждет его голоса, чтобы знать, куда идти. Учитель поднял руку, приближается тот трепетный миг, когда он заговорит, и тогда люди пойдут за ним как один. Так, как шел за ним его лучший ученик, этот тихий восемнадцатилетний парень, смотревший на все влюбленным взглядом — на меня, на своего учителя и даже на П-образное желтое здание, в котором мы разыскивали человека, приговоренного к смерти.

Так думала я тогда, глядя на учителя с партизанской кличкой Цыган. Он действительно был похож на цыгана, на голубоглазого тощего кочевника из табора, на цыгана с высоким бронзовым лбом, за которым бродили ясные и суровые, совсем не таборные мысли. Этот человек готовился убивать, и его ученик готовился убивать.

Ученик обращался к нему на «вы» — форма, совершенно необычная для партизанской землянки, но парень по-другому не мог, не было на свете силы, которая заставила бы его смотреть на учителя как на равного, как на человека, с которым его уравняли одинаковые права и обязанности. Сейчас, в засаде, он ждал, когда учитель подаст ему пример и он сможет наилучшим образом выполнить его приказ. Парень лежал спокойно и тихо — видно было, что он находится с окружающим в полной гармонии.

А я давала волю своей девчоночьей фантазии и пыталась обобщать — для того, вероятно, чтоб уйти от конкретных мыслей о смерти, хотя к этому времени я уже успела заглянуть в ее страшные глаза. И сейчас мне предстояло увидеть ее совсем рядом, как функцию моего собственного существования. В отряде я была и за медицинскую сестру и за врача одновременно. И тогда, впервые в своей практике, раньше чем научиться лечить, я научилась устанавливать смерть.

Человек, на которого должно было обрушиться наше возмездие, появлялся по вечерам. Это был один из самых страшных палачей этой части Болгарии, излюбленным развлечением которого было фотографироваться с отрезанными головами. Он был полицейским начальником областного масштаба, но убийцей и садистом — куда более высокого ранга, и если вообще говорить о масштабах жестокости, то этот экземпляр выдержал бы любую международную конкуренцию даже в те годы, породившие необыкновенное множество извергов.

При этом он был не из тех, кто только давал указания, — он и осуществлял карательные операции, вкладывая в их жестокость всю свою энергию, развивал теорию и практику запугивания, внося в это дело немало фантазии и стремления к эффектности. Он был специалистом по показательной жестокости, устраивал казни на сельских площадях, задавал тон, и потом его подчиненные, лишенные, правда, его талантов, но обладающие достаточным хладнокровием, чтобы следовать его примеру, распространяли его опыт.

Я пыталась представить себе его заранее, раньше того момента, когда ему придется покинуть свой мир, полный крови и отрезанных голов. Но я знала о нем слишком мало, его мир оказался не совсем таким, как мы ждали, человек этот мог быть действующим лицом и в сценах другого рода, из других сфер жизни, и мы неожиданно для себя стали их невольными зрителями. Это спутало наши планы, и поэтому мы уже второй день прятались, как лисы, в кустарнике в ожидании удобной минуты, когда можно будет тихо и просто всадить в него пулю, вернуть ему одну из бесчисленных пуль, которые он в упор выпускал в нас.