Любовь и другие мысленные эксперименты

У нее никогда не хватало времени объяснить толком, что она пытается сказать, думала Рейчел, возвращаясь в кухню. Вот Элиза все делала быстро, могла на полуслове переключиться на новую тему или новое настроение. А Рейчел любила поразмыслить. Остановившись у раковины, она принялась мыть посуду. Рейчел нравилось сначала хорошенько взвесить свои слова. Означало ли это, что она деликатная, слишком деликатная, как утверждала Элиза? Нет, вовсе нет, ей просто не хотелось никого обижать. А медлительность ее к этому никакого отношения не имела, просто она была устроена иначе, чем жена. Что там Грег говорил о разнице между искусственным интеллектом и человеческим разумом? Ах да, эмоции. У компьютера нет эмоций, поэтому он не может принимать решения так же быстро, как человек. А Рейчел эмоции, наоборот, только тормозили.

Она до самых локтей погрузила руки в теплую пену. И вовсе не ради блага планеты она предпочитала шерсть радиатору. Просто она мерзла изнутри. Даже теперь, кода за окнами расцвела весна, а у нее снова отросли волосы, каждая частичка ее тела страдала от холода. И спасало от этого только одно — надо было лечь в горячую ванну, а потом постараться удержать тепло под кожей подольше, пока холод не выбрался из костей и снова ее не заморозил.

Кажется, только Грег понимал, каково ей. Грег, который с сентября по июль не вылезал из лыжной куртки, а первую свою зиму в Англии вообще носил под шапкой бутылку с горячей водой. Он-то знал, что это такое — гадать, будет ли тебе еще хоть когда-нибудь тепло. Рейчел поначалу смеялась над его вязаными гольфами и теплыми свитерами. В те далекие вечера, когда они всей компанией хохотали, сидя на полу в гостиной, а сама она, беременная, икала над кружкой имбирного эля, заставить Грега снять хоть что-то из одежды могла только серьезная доза алкоголя. Теперь, когда смеяться они перестали, Рейчел скучала по тому, прежнему Грегу. Последние месяцы они виделись редко, и, встречаясь с ней, он каждый раз сжимал ее бедра и невольно вздрагивал, приходя в ужас от того, насколько беспомощной она оказалась перед стихией.

Отныне Грег обходил их дом стороной. Встретив Хэла, он вовсе не подписывался стать отцом, а в итоге вот как все обернулось. Порой случившееся начинало казаться Рейчел частью хитроумной аферы, которую они втроем провернули, чтобы заставить Грега остаться, потому что так им было удобнее. Подобный взгляд на положение, в которое угодил Грег, тоже имел право на жизнь, а Рейчел старалась быть объективной, ведь ребенка-то больше всех хотела именно она. Но Грег так невозмутимо реагировал на все их разговоры о беременности, как будто познакомиться с англичанином, переехать в Англию, сменить работу и узнать, что станешь отчимом, с самого начала входило в его план. Тра-ля-ля, счастливая семейка. И план этот рухнул, только когда Рейчел поставили диагноз.

Рейчел не хватало Грега. По музеям и галереям ее водил Хэл, Артура из детского сада забирал тоже он. Она же завела альбом, чтобы Артур вклеивал туда свои рисунки и рассказывал ей, как у него прошел день. У нее хватало сил провести с сыном только час или два, и Хэл часто засиживался у них допоздна и забирал Артура на кухню, когда она засыпала. Просыпалась она от запаха выпечки: пирога с кардамоном, шоколадного кекса, орехового печенья или лимонных тартов с рикоттой; такая еда пробуждала у нее аппетит. Хэл с Артуром приносили ей в кровать тарелочки с десертами и пристраивали их среди книг и подушек.

— Пряники, — объявлял Артур, но выходило у него «бляники».

— Грег их называет коврижками, — пытался исправить ситуацию Хэл.

— Ковришки? — хмурился Артур. — Потому что похожи на маленькие коврики?

Рейчел откусывала кусок имбирного пряника.

— Верно, малыш.

У Грега была очень приставучая манера речи: певучие интонации, протяжные звуки, уютные словечки. Они с Артуром называли это «греговорчики». И теперь, когда Грега больше не было рядом, старались почаще говорить по-греговски, чтобы мальчик рос как будто в билингвальной семье. Он долго еще именовал ковришками все, что появлялось из духовки.

Рейчел сполоснула под краном последнюю вилку и попыталась вспомнить, почему сегодня хороший день. Элиза уйдет с работы пораньше, приведет Артура, и они будут пить чай и смотреть мультики. А потом ее сморит сон, и Элиза поцелует ее в висок. К тому же сегодня ей лучше — вот же она встала и моет посуду, а затем вытирает каждую ложечку кухонным полотенцем, пока металл не заскрипит. Никакой необходимости в этом не было, она делала это просто для удовольствия. Отчего-то ей казалось, что она продолжается во всем, к чему прикасается, во всем, чем дышит. В натертых стаканах и гладких фарфоровых тарелках отражались лучи неяркого солнца. Сверкающие частички жизни, замершие в пропущенном через фильтр свете. Вот перед ней ее рука. Еще один день. Еще день.