Любовь и дружба в 6 "Ю"

Я упрямо молчал. Не собирался я выворачивать перед Ольгой Дмитриевной ду-шу наизнанку. Разве она сможет понять, что у меня на сердце, если я и сам не понимаю, как это меня лучший – лучший! – друг променял на какую-то девчонку! Да еще новенькую! Митька, к тому же нарушил не только священные правила мужской дружбы, но и правило новеньких. Новенькие должны сидеть тише воды, ниже травы, пока старенькие к ним не привыкнут, а Митька… благодаря Митьке новенькая Долгорукова сразу стала чуть ли не главная в нашем классе! Все разговоры только о ней и были. Даже сонный Киреев подобрался при виде Долгорукой.

– Дело в Лене Долгорукой? – вдруг спросила проницательная Ольга Дмитриевна и заглянула мне прямо внутрь через свои огромные квадратные очки. Я впервые видел глаза Ольги Дмитриевны так близко – они оказались карие, а вокруг них Ольга Дмитриевна нарисовала косметическим карандашом черные полоски – сверху и снизу. Наверное, ей казалось это красивым. А мне показалось ужасным, как легко и просто она обнаружила своими нарисованными глазами причину нашей с Митькой рухнувшей дружбы.

Я смутился. Ольга Дмитриевна вздохнула и сказала:

– Понимаю. Однажды, когда я была школьницей и училась в пятом классе, на мое место села одна девочка, а моя соседка, с которой мы крепко дружили, только пожала плечами.

– А вы хотели, чтобы она дала той девочке по шее? – догадался я.

– Ну, зачем сразу «по шее», – усмехнулась Ольга Дмитриевна, – зачем же сразу драться, Пустельков?

– Это вы сейчас так говорите, потому что вы учитель, – сказал я. – Раз уж у нас пошел такой разговор, надо говорить прямо.

– Могла бы столкнуть ее, – вдруг ответила Ольга Дмитриевна, – ведь мы были подругами, и это было мое законное место.

– Значит, все же «по шее», – заключил я.

– Но неужели ты хотел бы, чтобы твой друг Митя Бочкин столкнул Лену, когда она впервые села на твое место? – спросила Ольга Дмитриевна.

– Я знаю, что девчонок трогать нельзя, – ответил я, – но разве она правильно сделала, что села и сидела там, как ни в чем не бывало, пока я болел?

– Но это же не сама она села, – сказала Ольга Дмитриевна, – ее посадил директор!

– Но Бочкин мог бы и сказать что-нибудь! – возмутился я. – Например, что это место Пустелькова, и пускай бы директор сажал Долгорукую куда-нибудь еще. А он промолчал. Ему, наверное, даже понравилось. Вот этого я никак не могу ему простить, – запальчиво произнес я и тут почувствовал, что уши у меня и правда горят. Полыхают.

– Может и так, – сказала Ольга Дмитриевна, – но, по-моему, это такая ерунда. Разве вы не можете помириться?

– Я с ним не ссорился.

– Но ты назвал его тупицей! – воскликнула Ольга Дмитриевна. – Разве так поступают с друзьями?

Ну вот, приехали. Значит и Бочкин уверен, что я нарочно обозвал его, раз даже взрослая и умная Ольга Дмитриевна не поняла, как оно вышло.

Оправдываться смысла не было. Я попрощался и пошел к двери. И тут Ольга Дмитриевна вспомнила, зачем просила меня остаться. А я-то решил, что ей и правда есть до меня дело…

– Но я не для того попросила тебя остаться, – сказала она, понижая голос, – я хотела узнать, о чем ты говорил с директором? У него было такое странное лицо!..

– А это не я, – резко ответил я, и Ольга Дмитриевна отшатнулась, – это с ним Бочкин говорил.

– Не поняла, – сказала Ольга Дмитриевна.

– Я тоже не понял, – ответил я, – но это факт. Да вы у директора спросите, он врать не станет.

Ольга Дмитриевна странно посмотрела на меня и сказала: «Иди, Пустельков».

Идти-то я пошел, но не далеко. За дверью меня ждал Киреев.

– Помирился бы ты с Бочкиным, – загудел он.

– Отвянь, миротворец, – бросил я и пошел в столовую. Мне нужен был успокоительный стакан компота – от волнения у меня совершенно пересохло горло. Кажется, я падаю в пропасть.

Или качусь, как снежный ком, с горы. Но на самом деле мы все катились с горы. Втроем.

Стакан компота

Я шел в столовую и жалел себя. Что я буду делать, когда настанет день нашего с Митькой похода? Может, стоило простить Митьке слабость и проявить великодушие? Я не знал.

В столовой все чинно ели сосиски и картофельное пюре. Моя тарелка сиротливо стояла рядом с тарелкой Бочкина. Сам Бочкин сидел над тарелкой и жевал, как корова, откусывая сосиску, наколотую на вилку. Видок у него был тот еще.

– Грустный? – с надеждой спросила девочка. – Он плакал?

– Вряд ли, – сказала женщина с собакой, – я еще не видала мальчика, который плачет, когда ест сосиски, а я давно живу на свете.

– Именно! – вскричал я, подскакивая на лавке. – Он вовсе не плакал! Он улыбался! Самой глупой на свете улыбкой, какую только можно представить! Напротив него сидела Ленка Долгорукая и пила компот, заедая его булочкой! Она тоже улыбалась. И их не трогала моя тарелка, и что меня нет. Подумаешь! Нет какого-то Пустелькова! Ерунда какая.

– Жаль, – сказала девочка, – я надеялась, что все повернется иначе.

– Все и повернулось, – ответил я.