Любовь и ненависть

товарищи?! Чтобы кто-то развращал их сыновей, чтоб они

позабыли своих отцов?!

Он с ожесточением рванул на себе рубаху, обнажив

загорелую литую грудь, на которой словно воронка от бомбы

зияла осколочная вмятина, отливаясь жуткой синевой. Глаза

его наполнились сухим блеском, крепкие зубы постукивали, а

голос упал до шепота:

- Они не щадят ни нас, ни наших ран, ни детей наших.

Ничего не щадят.

Я не мог с ним говорить, не имел права, потому что

правда была на его стороне, та высокая правда, за которую

умер на виселице и мой отец. Я тихо и мягко сказал:

- Идите домой, Михаил Иванович. Извините, что

побеспокоили.

Он молча протянул мне свою железную руку, и я от всей

души пожал ее, крепко, по-солдатски, глядя в его вдруг

потемневшие глаза. Когда он ушел, я подумал: "Наверно,

теперь Запорожец-Задунайский напишет обо мне фельетон.

Мол, милиция потворствует хулиганам. А пусть пишет, я не

боюсь. Только чтоб не трогал вот таких, как этот Терехов".

И опять - звонки, приводы.

В полночь заявился Гогатишвили. Его настроение всегда

написано на худеньком лице, и, взглянув на него, я понял - не

повезло. В дежурке не было посторонних. Он сел за другой

стол, впритык приставленный к моему, и начал рассказывать.

- Понимаешь, какая чертовщина вышла. Мы вдвоем с

товарищем из управления пошли на Лесную по адресу.

Сначала у дворника узнали, что за люди живут в этой

квартире. Живет одна семья: хозяин - парикмахер, хозяйка

работает в гостинице, сын в армии. Стало быть, живут вдвоем,

квартира из двух комнат. Часто останавливаются какие-то

люди. Хозяева говорят, что родственники и знакомые. Звоним,

Дверь открывает хозяйка. И сразу: "Вам кого?" - "Симоняна".

Указывает кивком на дверь комнаты. Мы стоим, предъявляем

документы. Хозяйка смущена. Вполголоса спрашиваем, какие

были вещи у постояльца, когда он пришел в квартиру. Говорит,

чемодан и вот сверток. Сверток в оберточной бумаге лежит

здесь же в прихожей под вешалкой. Берем его, заходим в

комнату, знакомимся. Да, он самый, Апресян. Спрашиваем:

"Почему в милиции назвали себя Симоняном?" - "Что, нельзя

пошутить?" - и невинно улыбается. Показываем сверток:

"Ваш?" - "Нет", - говорит. "Как нет, когда хозяйка утверждает,

что ваш?" - "Она может что угодно утверждать. Кто-нибудь из

ее клиентуры оставил. У нее тут проходной двор, сегодня одни,

завтра другие". И представляешь, Платоныч, этак

невозмутимо, спокойно, просто. Приглашаем хозяйку. Она

начинает волноваться и вполне искренне подтверждает, что

сверток этот принес не кто иной, как именно Симонян. Тот

ухмыляется и этак сквозь невозмутимую ухмылочку: "Оставьте

эту комедию. Не люблю провокаций". Вскрываем сверток. И

что ты думаешь? Гашиш. Семьсот граммов. Составили акт. Он,

конечно, не подписал. Вот и попробуй возьми его. Он отлично

знает законы. Такого надо за руку схватить. На вокзале бы, со

свертком... - Гогатишвили поморщился и с досадой заключил: -

Упустили. Обвел он нас вокруг пальца. Но это в последний раз.

Все равно попадется. Никуда не уйдет от правосудия.

- Лисица в капкан дважды не попадает, - ввернул Нил

Нилыч.

Я подумал: "А что даст ему правосудие, когда мы

поймаем с поличным? От одного года до десяти лет, которые

потом ему сократят наполовину за хорошее поведение". Я

слышал, есть государства, где за распространение наркотиков

расстреливают. И наркоманов привлекают к уголовной

ответственности: каждый из них опасен для окружающих, как

тифозная бацилла, потому что в потенции он

распространитель наркотиков, а не только потребитель их. Мы

же наркоманов не судим, мы гуманны. В данном случае

слишком гуманны. Увещеваем - лечитесь, мол. Мы вам

сочувствуем, мы вас жалеем. Ну пожалуйста, бросьте курить

гашиш и вводить в вены морфий. Такой гуманизм мне не

нравится.

Мои мысли спугнул Гогатишвили:

- В самой развитой капиталистической стране - США

свыше миллиона наркоманов. Половина всех преступлений

связана с наркоманией.

Он хотел ошеломить меня этими цифрами. Я молчал,

думал об Апресяне, которого не удалось захватить с

поличным. А Гогатишвили, точно убеждая меня в чем-то,

продолжал:

- Наркоман за один укол морфия на все пойдет, отца

родного зарежет. .

Наконец наступила в дежурке тишина. Молчали

телефоны. Нил Нилыч устало опустился на стул напротив

меня и закурил папиросу, сосредоточенно думая о чем-то.

Молоденький милиционер Дима Смычков присел на скамейку

и, глядя настороженно на входную дверь, прислушивался к

шагам в коридоре: там бодрствовали милиционер и

дружинник. Было далеко за полночь. Я пытался собраться с

мыслями, понять проступки людей, доставленных сегодня в