Любовь и ненависть

- Виноват. Прошу извинить, - искренне смутился Сигеев

и даже покраснел. - Я давно приготовил для вас, только никак

не случалось передать. Хотел даже по почте послать, да

боялся - затеряется еще.

Из ящика письменного стола он достал старенькую,

давнюю фотографию улыбающейся Ирины с надписью на

обороте: "Милый Андрюша, будь счастлив!" - и сказал, подавая

ее мне:

- Вот видите - в цельности и сохранности возвращаю. А

за опоздание извините.

- За просрочку полагаются проценты, - сказал я шутя. -

Но я, так и быть, великодушно прощу, если ты окажешь мне

маленькую услугу.

Он насторожился, почти прошептал:

- Пожалуйста, я готов.

- Мне нужна тетрадь Ирины.

Я сказал это очень спокойно, и в то же время получилось

как-то строго официально. Лицо его побледнело, в глазах

пробежали искорки растерянности. Он спросил очень тихо:

- Она вам писала?

- Она ее ждет, - так же твердо и коротко ответил я.

- Я обязательно вышлю, завтра же...

- Зачем, теперь это сделаю я сам. Я обязан это сделать.

- Понимаю, - послушно согласился Сигеев. - Конечно,

пошлите лучше вы.

Он был убежден, что я выполняю просьбу Ирины.

Поэтому быстро открыл ключом свой чемодан и достал оттуда

толстую, столистовую, в синем коленкоровом переплете

тетрадь. Подавая ее мне, Сигеев спросил:

- Что пишет?.. Не вернется?..

Я смотрел в его грустные, необычно блестевшие

влажные глаза и отвечал, стараясь держаться уже принятой

мной неопределенности:

- Трудно сказать.

- А Дмитрий Федорович? Ему не лучше?

- Сердце, друг мой, это дело серьезное.

У меня никогда не болело сердце, и я не имею понятия,

что это за болезнь. Очевидно, и Сигеев не жалуется на сердце:

видно было по его глазам, что моя неопределенная фраза

произвела на него должное впечатление. Мы оба помолчали.

Затем он предложил водки - погреться, но тут же уточнил, что

предпочитает сухие вина.

- Лучше чаю, - ответил я. - И знаете - нашего, флотского.

Он поставил чай и все-таки принес бутылку шампанского.

Я поднял удивленные глаза. А он пояснил:

- За здоровье Дмитрия Федоровича и Арины...

Дмитриевны.

Как тут не выпить. Пили из граненых стаканов,

закусывали копченым палтусом. Хотя ни пить, ни есть не

хотелось. Сигеев сидел в задумчивом отрешении, какой-то

тихий и насквозь ясный. И, глядя то на фотографию, то на

тетрадь Ирины, говорил одно и то же:

- Хорошая она. Чудесный человек.

Других слов у него не было. Я спросил его прямо и

откровенно:

- Ты ее любил?

- Ее многие любили. А она любит одного, - ответил он

глухо и поглядел на меня тяжелым, бездумным, скорее,

отсутствующим взглядом.

- Кто он, этот счастливец? Ты знаешь? -

полюбопытствовал я.

- Андрей Ясенев, - так же глухо и серьезно ответил

Сигеев.

- Да ты шутишь! Откуда тебе это известно?

- Она мне сама сказала.

- Ирина? Тебе?! Когда это было? Расскажи!

Он вдруг поднялся, поглядел на меня добрыми

открытыми глазами и сказал, перейдя на "ты":

- Не надо, Андрей Платонович, не проси. Я плохой

рассказчик. - И, бросив медленный взгляд на тетрадь Ирины,

добавил: - Там все написано.

Теперь мне хотелось как можно скорей прочитать эту

тетрадь. Я чувствовал прилив крови, лицо мое горело. Весь

охваченный нетерпением, я торопился проститься, но Сигеев

задержал меня вопросом:

- Когда вы от нее получили последнее письмо?

Меня обожгло: зачем он это спросил? Почему я не ушел

минуту назад, а дождался именно этого вопроса? Теперь

изволь отвечать.

- Честно говоря, я никогда не получал от нее писем.

Пришлось рассказать все, как было, начиная со встречи с

Лидой - Ирининой хозяйкой - на берегу моря. Я думал, что

Сигеев возмутится. Но он выслушал меня спокойно и даже

заметил:

- Ну да все равно, это даже лучше будет, если тетрадь

вы перешлете. Она очень обрадуется.

- А тебе она писала? - в свою очередь поинтересовался

я.

- Только одно письмо. Там, между прочим, и о вас есть

слова.Сигеев казался каким-то нарочито медлительным,

пассивным и равнодушным, - во всяком случае, такими были

его движения, и взгляд, и голос. Лишь руки не подчинялись

этому кажущемуся спокойствию: они были суетливы,

беспокойны. И нечто мечущееся, лихорадочное жило в каждом

пальце. Я наблюдал, как торопливо и неуверенно достали эти

дрожащие пальцы из внутреннего кармана уже сильно

потрепанный конверт, а из него - письмо, тоже довольно

помятое, зачитанное.

- Вот послушай, - говорил Сигеев, пробегая глазами по

хорошо знакомым, наизусть заученным строкам: - "Я не могу,

Игнат Ульянович, причинить вам душевные страдания, боль...

не имею права. Вам нужно настоящее счастье, а я не могу Вам

дать его. Знаете, у Сергея Есенина есть строки: "Кто любил,

любить уже не сможет, кто сгорел, того не подожжешь". Я

любила одного человека, любила его даже тогда, когда сама

не знала, что люблю. Я люблю его и сейчас... и знаю, что