Любовь: история в пяти фантазиях

Ненасытная любовь оказывается сердцем тьмы — в ней живет угроза раскованного желания. Именно низость этой разновидности любви придает ей блеск бунтарской смелости, высекающей искры из «приличной» любви. Возможно, в этом и состоит ее цель, raison d’être [смысл существования — фр.], — это фантазия, которая разрушает и соблазняет других: дионисийское безумие древнего мира, похоть средневековых пороков, ненасытное Оно фрейдистов начала ХX века. А как обстоит дело в наше время? Сегодня, как и всегда, это способ экспериментировать, заново определять рамки приличий и играть с нормами. Платоновский Павсаний был возмущен мужчинами, которые любили женщин, средневековый священник Петр Дамиани был шокирован взаимной любовью между мужчинами, а герой ХX века Фред Лемиш встревожен собственной ненасытностью. Трудно предсказать, какой следующий рубеж предстоит преодолеть, но нет сомнений, что Находчивость и Нужда его обнаружат.

Заключение

Когда Матильда де Ла-Моль в «Красном и черном» сообщает Жюльену Сорелю, что он должен подняться по лестнице в ее спальню, она, в отличие от платоновской Диотимы, не имеет в виду, что ему необходимо возвыситься до добродетели. Героиня Стендаля просто хотела, чтобы Жюльен стал для нее таким же любовником, какой был у королевы Маргариты в XVI веке, — по меньшей мере так она себе это представляла. Но как только Жюльен вошел в ее покои, Матильда не ощутила ничего, кроме чувства обязанности. Она полагала, что должна исполнить свою роль — так и поступила. Но затем ее постигло разочарование: Матильда не чувствовала ничего, «кроме горя и стыда… вместо того упоительного блаженства, о котором рассказывается в романах». Жюльен, со своей стороны, тоже был обескуражен, ведь он «лелеял в своем воображении образ нежной возлюбленной, забывшей о своем существовании с того момента, как она составила счастье своего возлюбленного»[231]. Матильда не соответствовала этому образу — и все же они продолжали свои встречи, воображая, что влюблены, и планируя совместную жизнь.

Фантазии помогают организовать чувства и придать им форму — в противном случае они останутся в зачаточном состоянии. Дело не в том, что никакой любви нет в природе, — на самом деле она существует, но не является чем-то данным раз и навсегда. Привязанность, стремление, желание, гнев, ненависть, негодование, потребность, долг, честь, обида, презрение, горе, отчаяние, стыд, амбиции и расчет — все это может смешиваться друг с другом, формируя чувство, которое мы именуем словом «любовь», и лишь безразличие является ее полной противоположностью. Именно потому, что любовь столь сложна, мы пытаемся приручить ее c помощью категорий, одной из которых оказывается и само это ясное и лаконичное слово — «любовь». Все банальные высказывания о любви, прозвучавшие в начале этой книги, представляют собой очередные попытки дать ему определение и даже придать любви моральное значение.

Истории о любви содержат мощную кристаллизацию этого феномена, предлагая нам любовные сценарии и модели для подражания и раскрывая их преимущества. Фрейд называл влюбленность в переносе «чем-то нереальным», но даже он понимал, что в таком определении содержится лишь доля правды. Любые проявления любви подобны влюбленности в переносе, будучи основанными на наших чувствах, жизненном опыте и способах понимания всех этих вещей, включая наши фантазии. Нравится нам это или нет, но иллюзии — от детских игр до движения QAnon[232] — в значительной степени являются частью реальности, а воображаемое выступает для нас способом воссоздания смысла — а заодно и искусства — из скопления разрозненных элементов.

Поскольку фантазии о любви сильны, их можно использовать даже в качестве инструмента власти. Это легко обнаружить в случае той же Матильды с ее мелодраматической фиксацией на истории ее прародительницы: она присвоила представление о любви королевы Маргариты — и превратила судьбу Жюльена в судьбу ее возлюбленного. После казни Жюльена Матильда забирает его отрубленную голову и хоронит ее, до конца реализуя свою фантазию о королеве XVI века.