Любовь к деньгам и другие яды. Исповедь адвоката

На место я приехал вовремя. Зашел в подъезд, осмотрел подъезд, прошел по лестнице до верхнего этажа (я видел, так часто делают копы в крутых американских боевиках) и не поленился, подергал ручку ведущего на чердак люка. Заперто.

Преисполнившись уверенности, спустился вниз на первый, квартира номер 3. Позвонил в дверь. Торопливые шаги.

Дверь мне открыла революционерка. Рост средний. Глаза зеленые. Волосы в пучок. Одета в простой вязаный, вытянутый свитер до колен (колени хорошие), в тапочки и запах печенья. Взгляд не пореволюционному приветливый.

— Вы Горгадзе?

— Я Горгадзе.

— Мы вас ждали…

— Правда?

— Правда. Проходите. Я — Оля.

— Спасибо, Оля.

В прихожей светло и чисто. Сильно и сладко пахнет печеньем. Я раздеваюсь.

— Снимайте пиджак, у нас тепло… — Революционерка Оля подает мне вешалку.

— Нет, спасибо. Я… так.

Оля кивает и жестом приглашает меня пройти в комнату, откуда слышен негромкий гул голосов.

Я вхожу в комнату. В комнате человек пятнадцать, и кажется, будто все говорят одновременно. Никто не обращает на меня особого внимания, разговоры не прекращаются, никто вообще никак не реагирует, несколько взглядов, и все. Отлично. Сяду у двери. Отсюда удобнее стрелять. Ну… и бежать.

— Чай, печенье? Я только что напекла. — Революционерка Оля подносит мне тарелку, и я не отказываюсь.

Пью чай. Ем печенье. Я спокоен, как человек, в которого уже стреляли. Я вооружен. Молодые антикапиталисты забывают обо мне совершенно, и я прислушиваюсь.

Тут явно разгорается революционный диспут. Точнее, судя по всему, разгорелся он давно и сейчас явно входит в кульминационную стадию. Дискутируют двое: высокий, худой брюнет, с будто бы вырезанным из темного дерева тонким, красивым лицом, и другой — блондин, непонятно какого роста, потому что он сидит, его открытое спокойное лицо в оспинах, глаза чуть навыкате, синие, живые. Брюнет стоит, наклонившись вперед, воинственно оперевшись о стол, второй сидит напротив, откинувшись на спинку стула, немного на сторону и вниз, будто пытается поднять что-то, только что упавшее на пол, не вставая из своего… инвалидного кресла!

— Сережа, ты не понимаешь… — Некрасивый парень в кресле спокоен.

— А я и не понимаю!

— Мир не готов…

— Мир всегда не готов! Невозможно приготовиться к переменам. Все эти предварительные ласки лишь обесценят идею. Люди наслушались разговоров на сто лет вперед, на двести! На тысячу! Нужны меры. Решительные! И сейчас же.

— А тюрьма?

— Пусть!

— Твои предложения? Собираешься запретить государству печатать деньги?

— Я собираюсь узаконить право печатать свои.

— Хайек тоже собирался…

— Чем плох Хайек?!

— Ничем. Просто ты не Хайек. И мы не в Швейцарии.

— Государственная монополия на деньги — зло с тех самых пор, как изобрели и то и другое: так деньги попали под политический контроль. То есть изначально. Все уже забыли, что деньги — тоже товар. Он должен производиться и продаваться на условиях открытого рынка. И конкурентная борьба определит, чьи деньги лучше…

— При нашей жизни не получится…

— Тогда зачем все это? — перебивает, театрально отчаявшись, и воздевает руки вверх Сережа. — К чему все эти беседы, встречи? Печенья пожрать?

— Собираем единомышленников. Обсуждаем варианты. Зреем.

— Перезреем.

— Сережа. Съешь печенья. Вкусно.

— Мы. Должны. Начать. Действовать.

— Каждый раз одно и то же, — вдруг доверительно вздыхает только что вошедший парень. — Пока не выговорится, не утихнет.

Я не знаю, что сказать, поэтому не говорю ничего, просто киваю. Спор между Сергеем и парнем в инвалидном кресле разгорается все сильней.

— То есть начать печатать свои деньги?

— Да.

— Подделка казначейских кредитных билетов карается по закону, — говорит кто-то нарочитым басом, но никто не смеется. Все ждут ответа Сережи.

В революционной ячейке явный раскол лидирующей верхушки. Это я вовремя.

— Не подделка! Мы ничего не подделываем! Мы создаем свое. И обеспечиваем его.

— Чем?

— Временем!

— I thank you very much! Timedollar, — тот же насмешливый голос из-за стола. Лица шутника я не вижу, мешают спины впереди стоящих. В комнате душно, и революционерка Оля больше никому не предлагает печенья.

— Ты прав, Сергей. — Голос парня в инвалидном кресле спокойный и, скорее, уставший, чем раздраженный. Скорее всего, это больше всего и злит Сережу. — Но, как я уже сказал, ты не понимаешь.

— Правда? И чего же?

— Закона.

— Какого?