Любовь к деньгам и другие яды. Исповедь адвоката

— Плетнев, Виктор Сергеич! — как можно более жизнерадостно говорю я, и Плетнев смотрит на меня внимательно. А что еще ему остается? — Вы обанкротили два вполне прибыльных дела — фабрику по производству мебели и завод по деревообработке, принадлежавших Ольге Плетневой (в девичестве Рябининой) и доставшихся ей в наследство от отца. Это доказывает, что вы не очень успешный бизнесмен. Вы неоднократно (что было установлено медицинскими освидетельствованиями) били свою супругу на глазах у двоих несовершеннолетних детей, которые во время развода в один голос заявили, что — какая неожиданность! — желают остаться с матерью, что доказывает, что вы не очень хороший отец. И вот сегодня вы сидите здесь, замотанный в изоленту, обезоруженный и беспомощный, полузадушенный полуубийца, и от смерти вас спас человек, которого вы пришли уби… простите, проучить. Это, на мой взгляд, доказывает, что вы — болван. Так что тот факт, что ваша супруга решила сберечь себя, детей и остатки имущества (а то, на минуточку, — три ювелирных магазина в центре Москвы и скромный участок земли под застройку) спасти от вас, Плетнев, можно расценить как элементарную гигиеническую процедуру. Вы, Плетнев, — гнида. Потравить, вычесать и забыть.

Плетнев сидит и не дергается. Не может. Испепеляет меня взглядом, но это, пожалуйста, сколько угодно!

— С-сука…

Я выпиваю виски прямо из горла. Хороший день. Сегодня очень хороший день.

— О, да будет вам, Плетнев, я ведь мог бы быть вашим адвокатом в предстоящем судебном процессе…

— Д-да пошел ты…

— Я серьезно. Это дело сыграло бы на руку нам обоим. Я даже уже вижу заголовки столичных газет: «Адвокат Горгадзе защищает своего незадачливого, но раскаявшегося убийцу!» Вы ведь раскаялись, Плетнев? Что вы дышите, как самка лося? И не смотрите так, дыру прожжете, а это, между прочим, Brioni. Вы знаете, что такое Brioni? Может быть, жена успела купить вам что-то подобное до того, как вы начали ее бить? Что же вы молчите?

Наверное, это — лишнее, я чувствую, но остановиться уже не могу.

— Мы вполне сможем доказать в суде вашу невиновность, Плетнев, уверяю вас. В судах сейчас и не такое оправдывают. Главное, взять правильного судью. Да-да, именно взять. И именно правильного. В этом вся штука: ведь на любое дело можно смотреть под разными углами, в, так сказать, перспективе. С одной стороны, вы, конечно, преступник, и место ваше в тюрьме. А с другой — у каждого ведь могут сдать нервы, верно? Ну, подумаешь, угрожал. Подумаешь, взломал. Аффект! Оно и понятно: был человек при жене, детях и бизнесе, а тут — Горгадзе. Надо бы вообще разобраться, что я здесь, в Москве, делаю, а уж потом русского человека судить. Может, я русским людям жить мешаю. Я мешаю вам жить, Плетнев?

Я встаю, подхожу к Плетневу и касаюсь холодным пистолетным стволом центра его большого, лоснящегося крупными бисеринами пота, покатого лба. Надежного, непробиваемого для мысли о том, что во всех своих горестях виноват не кто иной, как только он сам.

— П-пожалуйста…

— Я задал вам вопрос, Плетнев: я мешаю вам жить?

Я слышу, как всхлипывает Зульфия.

— Н-не нужно…

Я взвожу курок и…

Вижу, как под креслом Плетнева собирается лужа.

Я опускаю пистолет. Я показываю Плетневу пустую рукоять: обоймы там нет.

— Опустите пистолет, Шота Олегович…

Я узнаю этот голос и даже не оборачиваюсь, просто кладу пистолет на стол.

Я слышу шаги, но прежде чем Полозов успевает подойти, я с оттягом, не спеша и с наслаждением размахиваюсь и бью сидящего Плетнева в челюсть, сверху вниз.

Попадаю.

Плетнев совсем как-то по-детски всхлипывает и валится назад вместе со стулом.

* * *

Представьте себе, что вы хотите убить кого-то.

Не то чтобы вы остались без еды и находитесь на грани голодной смерти, а ваша жена вынуждена подмешивать в молоко собственную кровь, чтобы дети не умерли от голода. Нет. У вас все еще есть десять миллионов долларов. Вы по-прежнему богаты. Просто если бы не он, у вас было бы не десять, а двадцать миллионов. Это никак не изменило бы вашу жизнь, ибо вы по-прежнему не смогли бы съесть два обеда, надеть два костюма, поиметь десять женщин одновременно, и количество денег на вашем счету уже давно ничего не решает для вас в материальном смысле, оно по-прежнему гораздо больше, чем вам может понадобиться для того, чтобы жить: и на тысячную долю этих денег вы можете безбедно жить до самой своей смерти.

Так чем же двадцать миллионов долларов лучше, чем десять?

Да всем. Всем. В какой момент возможности, которые дарят человеку деньги, становятся зависимостью?

За все в мире надо платить. Так уж устроен этот мир, не вы его создавали, и нечего теперь винить вас в его несовершенстве! Да. Если каждый будет думать, что он может завладеть тем, чем намерены были завладеть вы, что же станется со старым добрым миропорядком, где каждый обязан за все платить?