Любовь к литературе

Я от души поблагодарил добрую проводницу. Когда она ушла, немножко порепетировал хромоту. Кажется, получилось…

Новгородский человек ждал меня на перроне (узнал же, что расписание изменилось). Как мы договорились в письме, для опознания он держал в правой руке последний номер моего журнала. Других особых отличительных черт, выделяющих его в толпе, он не имел: среднего роста, средних лет, плотного телосложения, щекастый, с настоявшимся, цвета калгановой настойки, румянцем. Я сразу его узнал, он меня и подавно. При ближайшем рассмотрении на его заурядном лице обнаружился хрящеватый, с горбинкой, с признаками хищности нос; зеленоватые с прожелтью, с проблеском скрытого внутри огня глаза свидетельствовали о том, что этот мужичок не простая штучка, как могло показаться при первом взгляде, себе на уме.

Ногу в тапочке я приволакивал, он спросил у меня о ноге, я ему выложил все начистоту. Он сделал какое-то умозаключение в отношении меня и сразу словно бы приподнялся, обулся в туфли на каблуках. Некоторое первоначальное замешательство в нем прошло, он принял тон попечительства надо мною.

Понятно, что дома у него обуви моего размера не нашлось, обуваться в резиновые сапоги с длинными голенищами, прихваченные мною для болот и водных артерий, было ни на что не похоже в августовское пекло. Я мало-помалу свыкся с ролью хромого, чем-то она мне, как говорится, даже импонировала. Рано утром мы сели в холмскй автобус, сошли в деревне Наволок, запаслись в магазине хлебом, припасами — в полном магазинном ассортименте, — пересекли недавно мелиорированное поле, усыпанное глиняными трубочками-капиллярами, присели на опушке осинового, ольхового, березового леса; я наконец-то натянул на ноги резиновые сапоги... Сделалось на душе тихо-тихо, так хорошо. Подумалось: «Чего ради сижу в задохнувшемся городе, год за годом, езжу в трамваях, в метро, толкаюсь локтями... А здесь шелестят березы. Столько воздуху, кислороду... Для рождения доброй мысли необходим кислород... Здесь Россия, Новгородчина, моя родина...» Подумав так, я стиснул зубы, переключил мысль на другой канал...

Мой спутник с интересом наблюдал за мной. Войдя под покров леса, мы как-то само собою перешли на ты: в лесу все равны. Немножко поспорили насчет того, можно ли брать воду на чай из канавы, прорытой мелиораторами. Я считал, что не стоит, все отравлено химией; мой вожатый был убежден, что можно: природа обладает великими ресурсами самоочищения. Мы зачерпнули воды в канаве, вскипятили в котле над костром — и сошло...

Дорога вскоре уперлась в болото. Дороги не стало, дальше мы шли неторной тропой, по кочкам, поросшим багульником и кустами уже поспевшей голубики. Ягоды были по-виноградному крупны и сладки, по-болотному дурманяще-духмяны. Что может быть лучше гонобобели на новгородском болоте? Разве что черника. Черники тоже хватало, на иных местах ее обобрали, до других мест руки не дошли, настолько велико болото на Новгородчине.

Уже под вечер мы вышли к озеру; пала заря на озерное плесо. Прямо из заревых вод простирал к небу свои руины Рдейский монастырь (и озеро Рдейское); в струящемся, серебристом вечернем свете будто и не руины — обагренная зарей величавая и прекрасная обитель...

Мой вожатый рассказал мне сагу о Рдейском монастыре, как выбирали место, торили дорогу на болоте, какие старорусские купцы, промышленники-солевары давали деньги на построение обители, сколько давали, как в войну немцы вешали партизан на паперти в монастырском соборе, как дорога ушла в болото, и сам монастырь погружается год из году в хляби земные, когда-нибудь погрузится совсем...

Он рассказывал складно. Тогда я еще не знал, что в его рассказах надо делать поправку на безудержное фантазерство, досочинение от себя. В первую пору нашего знакомства я все брал на веру, принимал за чистую монету, проглатывал без поправок.

Вообще доверчивость — одно из моих врожденных качеств.

Помню, в детстве каким-то образом я заимел самую лучшую рогатку (наверно, на что-нибудь выменял); такой не было ни у кого из поселковых сопливых мальчишек (мне сопли вытирались, я был ухоженный мальчик); рогатуля не деревянная, а скрученная из толстой проволоки; резиновые тяжи вырезаны из красной галоши от валенка, галоши тогда были в моде; к тяжам привязан кожаный лоскут для камушка-пули. Я гордился моей рогаткой, как гордятся бойцы заслуженным в боях именным оружием; кажется, даже не стрелял из своей суперрогатки.

В ту пору кружило наши безмоглые головенки одно, довольно-таки подлое, как я понимаю теперь, увлечение-хобби: мы коллекционировали птичьи яйца. Одни, кто половчее, забирались на сосны, березы и тополя, разоряли вороньи, грачиные, певчих птиц гнезда; другие, беспрокие, довольствовались голубиными, воробьиными, ласточкиными яичками. В каждом яичке прокалывались две дырочки с двух сторон, белок и желток выдувались; скорлупа помещалась в коробку с ватной подстилкой. Особенно выхвалялись те, у кого дома находилась икона в окладе, под стеклом. Икону выбрасывали, в оклад помещали яичную скорлупу.