Любовь как сладкий полусон

Тем сентябрьским днём Хорин прогуливался по аллейкам сада респектабельной загородной виллы и по памяти читал «Евгения Онегина», когда туда примчался на иномарке Эдуард. В норме младший сын был типичным флегматиком, но сегодня нечто экстраординарное выбило его из колеи: он задыхался от волнения, очки на его лице сбились набок, пуговицы пиджака были неправильно застёгнуты. От машины к нему Эдуард почти бежал (чего с ним вообще не случалось), а потому прихрамывал заметнее обычного.

– Пап! Па-папа!…Вы что…Вы с С-сы-ы-тновым заказали ми-милиционера Кораблёва?! Это правда? – без всяких предисловий

выпалил он.

Три фактора подвели Хорина-старшего: общая размагниченность от атмосферы домашнего очага, внезапность вопроса, а в довершение и то, что своему любимцу было чрезвычайно сложно лгать.

– …Заказали?…С Сытновым?…Откуда тебе?…Что за бредни? – огорошенно забормотал магнат местного разлива.

Физиономия его пошла красными пятнами. Глаза заслезились, и он принялся выковыривать из них несуществующие соринки. И вообще он весь как-то мелко засуетился и даже зачем-то присел и начал перевязывать шнурки на фирменных кроссовках. Особенно напугало Хорина-старшего осознание того, что выдержка его – ни к чёрту, коли перед Эдькой он так «рассиропился». А уж коли его возьмут «в разработку в ментовке», и там как следует тряхнут, то он, пожалуй, расколется в один приём.

Промедление оказалось смерти подобно. Сын обо всём догадался. У него даже ключи от иномарки выпали из рук, звякнув о мелкий гравий аллеи, засыпанной на английский манер.

– З-значит…Значит вы…ты и Сытнов…Кораблёва…того…, – давясь от горловых спазмов, с надрывом почти прорыдал Эдуард. – З-зна-ачит…Значит, я – сын кровососа!

– Заткнись! – пришибленно зашипел на него Пётр Леонидович, вертя головой по сторонам. – Не ори! Нас могут услышать, кретин!…Никого я не убивал.

И для вящей убедительности и для встряски он ударил сына по лицу. Правда, оплеуха вышла вялой и неуверенной. От неё очки Эдуарда упали на гравий, а его лицо приобрело выражение, как у обиженного Пьера Безухова в исполнении Бондарчука.

– Я в-всё понял…, – по щеке сына побежала слеза. – Я всё понял…Ты м-мне вта-арой раз сла-амал жизнь! Теперь а-акончательно. Ме-меня п-прокляла лю-любимая девушка!

Хорин-младший развернулся и, сильно хромая, ушёл в город. Ушёл пешком. Впавший в прострацию Пётр Леонидович оказался не в состоянии его догнать, остановить, переубедить. Хотя любил сына: ведь тот так был похож на него самого в молодости. И это чувство усиливало ощущение вины перед отпрыском.

В 1987 году Хорин, тогда ещё просто перспективный горный

инженер, силой усадил десятилетнего Эдика к себе на мотоцикл. Ему не нравилась в характере сынишки некоторая робость. Самому Петру в пору взросления тоже была присуща боязливость, из-за которой он впоследствии много чего недополучил. И молодой папаша решил выбить клин клином: выработать в наследнике дерзость через испытания.

Выехав на шоссе, мотоцикл Петра стал набирать скорость. Эдик, сидевший на заднем сиденье, обхватил отца руками, мелко дрожал и сквозь плач кричал: «Папочка, я не хочу! Я не хочу!»

На въезде в небольшой тоннель под железной дорогой Пётр не заметил небольшую лужицу, на которой мотоцикл занесло, и водителя с пассажиром с силой выбросило на асфальт. В результате ДТП Хорин-старший отделался ушибами, а вот мальчишка получил многооскольчатый перелом стопы, инвалидность и мучения на все оставшиеся годы. В том числе и заикание…

Когда отец нёс сынишку от железнодорожного моста в сторону жилья, чтобы найти телефон и вызвать скорую, то из многочисленных открытых ран Эдика обильно сочилась кровь. Он уже не кричал и не плакал. Он был страшно бледен и время от времени только спрашивал у Петра: «Па-па-па-по-чка, я н-не у-умру?…Н-не-ет? Не-е-е умру?»

Вот почему сейчас, вспоминая, как Эдуард ковылял от виллы, солидный мужчина с завидным статусом плакал. Но постепенно Пётр Леонидович взял себя в руки. Жалость жалостью, а сдаваться в таком деле нельзя было даже любимому чаду. Тем паче, из-за какой-то там крали. Или из-за мента. А как вы думали?! Жить-то надо!

И слова покаяния довольно быстро уступили место сумбурно роящимся мыслишкам: «Плохо, плохо мы воспитываем сыновей…Сказываются родимые пятна совдеповского воспитания…Двойная мораль: говорим одно, делаем другое. А надобно слово и дело увязать воедино. А надобно называть вещи своими именами и поступать согласно их названиям: богач – от слова Бог, а смерд – от слова смерть…И молчать, когда разговаривает подпоручик!»

4