Любовь на троих

Первая тетрадка, которую она успела посмотреть, ее повергла в трепет, она последние годы читает с ужасом школьные сочинения.

Самый читающий народ в мире — это мифология, которую эксплуатируют те, кому советский строй представляется нирваной. В той тетрадке она прочитала про Онегина, который был мудаком, которому надо было заказать Ленского, а не валить его своими руками однозначно, и про Татьяну, у которой «непонятки» с сестрой Ольгой. Она закрыла тетрадь и стала ждать голос Кирилла, который отошел, услышав стон матери.

Кирилл взял трубку, и она замерла, превратившись в слух, чтобы не пропустить ни одного его слова.

Он только начал говорить, но резко бросил трубку, она услышала ужасный крик и поняла, что сейчас там совсем не до нее, не до разговоров, там жизнь уходит из матери, которая бросает сына на вечные времена.

Каждый раз, когда она получала зарплату, она вспоминала про остров Флорес, входящий в группу Малых Зондских островов, вблизи Индонезии. Она знала о нем все, его длину и ширину, активность вулканов, знала и про гигантские цветы, и про коморского варана, каждый месяц, в ночь перед походом в бухгалтерию, в ее голове горела неоном вывеска «Остров Флорес», и это место манило ее пять лет.

Узнала она об этом чудесном месте в санатории имени Артема, по Ленинградской дороге. Лиза сидела за столом с женщиной, которая пять лет прожила в Индонезии, где ее муж работал сантехником в посольстве, и два раза они ездили на остров Флорес на майские праздники.

Соседка по столу давно уже была на пенсии, больше никогда нигде не была, и те пять лет в Индонезии были ее Эдемом, она так страстно рассказывала об острове Флорес, что Лизе он стал сниться, но только раз в месяц, в ночь перед зарплатой.

Лиза была в Турции, в Египте и даже плавала на круизном теплоходе по Средиземному морю, все это ей подарила дочь, жившая с мужем и внучкой как барыня.

Дочка жалела ее, давно настаивала, чтобы она перестала тянуть хомут в школе, но Лиза не желала сидеть дома и сходить с ума от полного одиночества, в школе было противно, она ненавидела учеников за тупость, за глумление над учителями, коллеги-учителя были запуганы, директор был немножко богат, и кроме себя, любимого, его мало что интересовало.

Когда вам пятьдесят, то мечтать вроде даже неприлично, ученики считают, что ты ископаемое, мужчины давно перешли на 90–60 — 90, замужние женщины по уши в детях и заботах, как стреножить своих жеребцов, стремящихся попастись на чужих лужайках, где посочней зелень глаз. На тех лужайках изгибы искусственных тел со стекающими выпуклостями и впадинами успешно обманывают зрителя, а ты со своим естественным, вполне еще молодым спортивным телом, лицом без морщин и сердцем, ждущим любви, жмешься по углам, заранее уступая молодым, прущим на каждую упавшую с семейного воза особь. А тебе падали не надо, в очередь становиться за теми, кого выпрет законная, тоже не хочется, хочется своего, не приведи господи чужого, не дай бог осиротить чужих детей и оставить у разбитого корыта «старуху», которая, как от золотой рыбки, так и от своего «условного» старика уже ничего не ждет, просто не желает потерять завоеванное когда-то право просто дожить в комплекте с тем, кому она отдала молодость, душу, шелковистость кожи, ну вообще все, что было и уплыло в реке времени.

Лиза хорошо помнила, что с тех пор, когда ее муж ушел и оставил ее еще совсем молодой, с дочкой на руках, прошло уже 22 года. Его она уже и не помнит даже, а чего его помнить; не богатырь он был, не гигант большего секса, стихов не читал, свет сверхновой звезды от него не исходил, — так, мелкий амбициозный мудачок, заблудившийся в своих желаниях. Обида была, Лиза ее запомнила, но не на него, обида была за дочь, которая приходила из школы мрачная 23 февраля, когда задавали сделать подарок папе — защитнику Отечества. Обида была за себя, она из-за его ухода долго мучила себя, искала в себе изъяны; мучилась ночами, ощупывая грудь, ноги, плоский живот, проверяла круглость попы, все было при ней, а не удержала, ушел к карлице, старше нее, обещавшей, что алмаз таланта его огранит, и в хор Большого театра поставит в первый ряд, и сделает из него тенора, как Паварроти.

Не сделала она из него тенора, сотворила из него тварь пьяную и безвольную, он стал похож на Лучано только животом, поиграла жаба с ним перед своей родней: «Вот видите, суки, у меня тоже муж есть, а вы думали, что мне, кривой и горбатой, ничего не достанется, а вот вам, я еще рожу, а вы сдохнете все».

Но никто не сдох от зависти к ней, она не родила, в хор не определила, выперла его через год на Самотеку, в бабушкины однокомнатные хоромы, где он сдает девушкам угол за уборку и секс, — место для двух раскладушек двум близняшкам из Сыктывкара.

Они учатся по классу скрипки в Гнесинке, а по ночам они играют без трусов в дуэте «вибратто» цыганские напевы в казино и игровых залах, где пьяные мужики проигрывают свои пьяные деньги, изображая купцов, плейбоев и орлов.