Любовь на троих

Но обед закончился, подали чай, и тогда началась дуэль, где соперники, прощупывая друг друга, пытаются выведать максимально возможную информацию, не задавая вопросов в лоб, заходят в нужные файлы как бы невзначай, чуть сбоку, сохраняя на лице крайнюю незаинтересованность.

Он был опытнее в этих играх, и за двадцать минут разведки боем он узнал много.

Она живет одна, после трех лет неудачного брака, сама себя обеспечивает, любит разные занятия, от йоги до курсов личностного роста, была в церкви Хаббарда, увлекалась нацболами, а особенно Лимоновым, любит Сорокина и Пелевина, читает модные книжки западных писателей на английском, ценит Буковски и Поланека и кино Ханеке, Тарантино, Альмадовара и Джармуша, неглупая девушка, с хорошими манерами, не такая, как все нынешние соски-львицы, считающие, что продать свою девственность или молодость надо подороже, пока не завяли сиськи и не лег тяжким бременем целлюлит на мягкие места.

Он вспомнил свою Машу из прежней жизни, из той жизни, которая скрылась за крутым поворотом, того времени уже не вернуть, тому времени пришел кирдык, он уже привык, что ее нет, то есть она жива и здорова, и замужем, и у нее ребенок, но до этого ему уже нет дела, пять лет он выжигал из себя воспоминания, и на душе осталась пустыня, ни капли воды, та жизнь ушла в песок.

Он встряхнул головой, сбрасывая наваждение, и девушка напротив заметила его отсутствие и тихо молчала, инстинктивно понимая, что он сейчас не здесь, а где-то там, в далеком прошлом, которое уже не ранит, но саднит фантомной болью, как отрезанная нога у ветерана былых сражений, чему она свидетелем не была и никогда не будет.

Он закурил, она налила ему свежего чаю, и он вернулся из пустыни, где осталась его любовь, занесенная барханами забвения.

Сравнивать было нечего, девушка напротив была ярче, умнее и, наверно, нежнее и тоньше душевно организована, он решил про себя, что попробует нырнуть в бездну, последний раз попробовать искус холодных губ и ощутить прелесть обладания молодым телом женщины, которую, как ему кажется, он уже удивил. У него были деньги, он был нежадным, он мог себе позволить потратить пару тысяч на свое собственное удовольствие и заодно порадовать девушку местом, куда она на свои не скоро сможет выбраться.

Утром ему пришло письмо от персонального менеджера по отдыху, она сообщала, что подобрала ему чудное место на берегу океана; там он сможет на две недели отодвинуть ранние холода, зарядить себя солнцем на долгие три месяца русской зимы, которая своей темнотой, стылым ветром и кашей под ногами может свести с ума любого.

Это место называлось остров Мадейра, и он решил поехать с ней и получить в одном пакете хорошую погоду и радость от любви, которую он построит с Катей на атлантическом берегу.

Он никогда не бывал на Мадейре, ему не нравился берег океана — слишком мощно и пугающе он выглядел, он был когда-то в Биаррице и там, в пристанище серфингистов, даже не гулял по берегу, высокие волны и отсутствие штиля не давали усмирения собственных волн, бушующих в нем при видимом покое, этот покой давался ему нелегко, многие годы он тренировал в себе сдержанность, не хотел, чтобы по его лицу окружающие читали, как в открытой книге. Он много бился над этим, и только к сорока годам научился непроницаемости посмертной маски.

Ему нравилось внутри себя, снаружи он себя никогда не любил, даже мальчиком он себе никогда не нравился, хотя потом, когда он стал старше, ему говорили обе тещи, разглядывая его немногочисленные фотографии, что он очень даже ничего. Он же не терпел своих фотографий и всю жизнь избегал фиксировать свое изображение на века, не понимал и позже повальное сумасшествие остальных граждан, старающихся запечатлеть каждый поворот своей головы.

Он даже опасался фотосъемки, боялся, что его жизненная энергия улетает вместе с щелчком камеры, он когда-то размышлял об этой своей реакции и решил, что виновата доля иудейской крови: евреи не любят фотографироваться, считая, что в этом есть нечто от поклонения идолам.

Он мог бы поехать в Турцию и Египет, Марокко или Тунис, ну в крайнем случае в Израиль, это было ближе, но там везде что-то происходило, а ему не хотелось видеть революцию даже с позиции наблюдателя, ему категорически не нравилось, когда народные массы, поднявшиеся с колен, пытаются изменить порядок вещей, то есть имеют право войти в любой дом и взять то, что понравится. Он не любил, когда на улицах бегают люди, не важно, какой они ориентации, от них всех исходила опасность, он боялся потерять стабильность устроенной жизни, он не был глупым человеком и понимал, что никакого равенства и справедливости нет нигде, и те, кто не успел устроиться на ветке и свить собственное гнездо, будут всегда пытаться выбросить ваши яйца из вашего гнезда.

Каждый раз, когда он видел «несогласных», удивлялся их упертости, они выходили, их били, но они, утерши красные сопли, опять выходили, и их опять винтили.

С.С., глядя на них, всегда злился и не жалел их, ему казалось, что это бездельники, которые хотят все взять и поделить.