Любовь по-санкюлотски

Оказавшись в камере «Аббатства», она вздохнула с облегчением. Предав забвению политические страсти, она могла наконец-то полностью уйти в свою любовь. Забыв про Республику Плутарха, получив отдохновение от своих каждодневных занятий живущей активной общественной жизнью интеллектуалки, она стала с той минуты жить в некоем подобии сна-мечты. Тело и разум ее съедала страсть, она лежала на кровати в прострации долгие часы, стонала, рыдала, повторяя имя своего возлюбленного…

Однажды какой-то женщине удалось передать ей два письма от Бюзо, скрывавшегося в Нормандии. Заливаясь слезами, она прочла их и написала ответ:

«22 июня 1793 года.

В который раз я читаю и перечитываю твои письма… Я прижимаю их к сердцу. Покрываю их поцелуями. Получить их от тебя я уже не надеялась… Сюда я прибыла гордой и спокойной… Когда мне зачитали постановление об аресте двадцати двух человек, я воскликнула: „Страна моя погибла“. Меня терзала ужасная тревога до того самого момента, пока я не узнала, что тебе удалось спастись; тревога эта усилилась, когда появилось постановление о твоем аресте, ибо этой жестокостью они отдавали честь твоей смелости. Но когда я узнала о тому что ты находишься в Кальвадосе, я вновь обрела спокойствие.

Продолжай, мой друг, выполнять свою благородную задачу. Брут слишком рано отчаялся спасти Рим на поле у Филиппин. В любом случае на Юге ты будешь в безопасности…

Я же радуюсь, даже находясь за решетками и запорами, свободе моей мысли. Я не сержусь на свой арест, пойми, даже в одиночестве я всегда остаюсь с тобой. За тюремной решеткой я должна примирить долг и любовь. Прощай, мой любимый, прощай».

Манон освободили, но вскоре снова арестовали и посадили в тюрьму «Сент-Пелаж», где она продолжала жить лишь одними мыслями о Бюзо. 6 июля она написала ему.

«Четыре дня тому назад я попросила принести мне этот дорогой рисунок, который, по какому-то суеверию, я не хотела брать в тюрьму; но почему я должна была отказывать себе в том, чтобы иметь рядом эту нежную, слабую и дорогую мне замену отсутствующего предмета моей любви? Я ношу это у сердца, скрывая от посторонних взоров, чувствую ежесекундно и часто заливаю слезами…»

Манон, некогда такая холодная, такая разумная, чувствовала, как во плоти ее проснулась неистребимая жажда ласки. Она поняла наконец, хотя и слишком поздно, что любовь означала не только встречу двух прекрасных разумов.

Оглушенная страстью, чувствуя огонь в груди, она ждала смерти, как освобождения, зная, что никогда больше не увидит своего любимого Леонара.

Однако, в то время как Манон, сидя в камере, считала, что жизнь очень сурово с ней обошлась, и с меланхолией писала: «Я думаю, что никогда еще никто не был более предрасположен к сладострастию, чем я, и вкусил его менее всего», видные члены Конвента делали все для того, чтобы им самим не пришлось никогда сожалеть об этом…

Эти господа, уже долгое время устраивавшие свои любовные дела так, чтобы о них не прознал мелкий люд, в июне 1793 года все-таки имели неосторожность выбрать себе слишком болтливых партнерш. И сразу же по городу поползли странные слухи.

Люди рассказывали намеками о том, какие скандальные сборища происходили в павильоне в Шуазиле-Руа. Самые осведомленные парижане уверяли, что некоторые очень уважаемые депутаты приводили туда девиц из Пале-Эгалите и даже несовершеннолетних девочек, приходивших по своей воле или принуждаемых силой. Утверждали, что девочек раздевали и тщательно мыли в присутствии некоторых господ, которым это зрелище доставляло огромную радость. И что после этого «зрители превращались в актеров».