Любовь по-санкюлотски

Барон де Батц мог удовлетворенно потирать руки. У него появилась прекрасная возможность столкнуть лбами революционеров, да так, чтобы они перегрызли друг другу глотки. Его замысел, как я уже говорил, отличался удивительной смелостью и хитростью. Послушаем же Ленотра:

«О том, чтобы остановить проносившийся над Францией вихрь несчастий, нечего было и думать; но нельзя ли было, усилив его, тем самым ускорить его окончание? Если бы удалось посеять недоверие между различными партиями, оспаривавшими между собой власть, не могли ли эти алчные люди обернуть друг против друга свой уничтожающий гнев? Они утверждали, что были неподкупны, и именно поэтому их было легко купить и очернить. У них на службе стояли гильотина и тюрьма, и поэтому их следовало заставить использовать это оружие не против их врагов, а против их друзей. Словом, предстояло столкнуть Конвент в такую клоаку из грязи и крови, чтобы народ, толкаемый ужасом или же чувством отвращения, решился, наконец, смести обломки ее и потребовать восстановления монархии»[189].

И когда Фабр и его сообщники положили в карман кругленькие суммы денег, барон де Батц дал команду разоблачить их другому члену Конвента, тоже подкупленному им.

Разразился скандал. Некоторые члены Собрания, тоже замешанные в такого же рода подозрительных аферах, накинулись на Шабо и его друзей в надежде доказать свою неподкупность. Через несколько дней Конвент напоминал клубок змей, где каждый с яростью разоблачал своего соседа…

План барона де Батца полностью удался…

Почуяв грозившую ему опасность, Фабр д’Эглантин задумал отвлечь внимание и проявить свои «патриотические» чувства: он возглавил широкую кампанию по дехристианизации и создал республиканский календарь.

Об этом календаре говорили, что он поэтический. Но забывали добавить, что он был еще и недоделанным. Мы ведь знаем, что, поскольку в республиканском календаре было двенадцать месяцев по тридцать дней в каждом, оставались еще пять «бесхозных» дней в обычном году и шесть в високосном.

Что же надо было сделать с этими днями, шедшими вразрез с прекрасным указом о всеобщем равенстве? Их собрали в конце года и дали прекрасное имя «санкюлотидов».

У кого-то это вызвало улыбку[190], но Фабр серьезным тоном заявил: «Нам показалось возможным и прежде всего справедливым отметить новым именем понятие „санкюлот“, существующее в нашем словарном запасе и являющееся основой для этого словообразования. Впрочем, интересные и любопытные изыскания позволили нам констатировать, что вовсе не аристократам, желавшим унизить нас термином „санкюлот“, принадлежит честь изобретения этого слова».

Затем, не моргнув глазом и даже не улыбнувшись, привел следующее, ошеломившее всех пояснение: «С самой глубокой древности наши предки галлы были удостоены чести носить такое имя. История говорит нам, что часть древней Галлии, которую потом называли Лионезией (родина нынешних лионцев), называлась „Прокопченной Галлией“ (лат. Gallia braccatta)[191], следовательно, остальная часть Галлии до самых берегов Рейна была „Непрокопченной Галлией“; поэтому уже тогда наши отцы были „санкюлотами“…»[192]

Этой псевдоисторической фантазии, однако, оказалось недостаточно для того, чтобы все позабыли про позорное участие в афере с Ост-Индской компанией. И тогда Фабр и Шабо решили оглушить своих коллег по Собранию проведением гражданских праздников. Продолжая кампанию против католической религии, они добились, чтобы собор Парижской Богоматери был переименован официально в храм Разума.

Торжественное переименование собора состоялось 20 брюмера (10 ноября 1793 года).

В нефе был сооружен маленький храм «простой и величественной» архитектуры, как заявили распорядители этой церемонии. На фасаде было начертано: «Философии посвящается». При входе, для того чтобы заменить скульптуры святых, «этих древних идолов», установили бюсты Жан-Жака Руссо, Вольтера, Гельвеция и некоторых других философов. Алтарь стоял на возвышении, напоминавшем Иерусалимскую гору. Над скалой горел «факел истины».

В десять утра показался кортеж, возглавлявшийся муниципалитетом. Между двумя рядами одетых во все белое девушек на плечах несли улыбавшуюся толпе Богиню Разума, на голову которой был возложен венок из дубовых листьев.

На эту роль Фабр выбрал одну из своих любовниц, певичку из театра «Опера» мадемуазель Майар.

Выбор был любопытен уже тем, что эта очень юная и красивая эксцентричная девица вела самую беспутную жизнь, которую только может вести человек… Сердце ее было отдано сразу нескольким мужчинам, и ей очень нравилось получать бурные доказательства их любви.

— Моя мечта, — говорила она, — всегда быть удовлетворенной…